Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров Страница 18

Неверие Авраама и Сарры означает их знание, что только чудо Господне может дать Аврааму сына от Сарры. Дважды в Библии Господь называет себя «Богом-ревнителем», ревнующим род Авраама к чужим богам: «…ибо ты не должен поклоняться Богу иному, кроме Господа, потому что имя его „ревнитель“. Он – Бог ревнитель» (Исход. 34—14). «Не последуйте иным богам, богам тех народов, которые будут вокруг вас, ибо Господь Бог твой, который среди тебя, есть Бог-ревнитель» (Втор. 6:14—15). Господь ревнует к богам, которым молились предки избранного им Авраама. Он знает, что жизнь человеческая непрерывна и акт ее творения однократен, он помнит, что Авраам плоть от плоти своих предков, которые по вере своей из поколения в поколение просили других богов о плодовитости жен, стад, полей, о защите от врагов. Они приносили им благодарственные жертвы и за рождение Авраама тоже, а значит, по вере их Авраам, избранный Господом, – сын Фары, сына Нахора, сына Аруха… обязан жизнью прежним богам, а ему, Господу, – лишь избранием. И потомки Авраама тоже, и потомки его потомков – и так до скончания века. После рождения Исаака Господь снова испытывает Авраама, его веру, требуя принести сына Ему, Господу, в жертву. Он как бы спрашивает Авраама, чей сын Исаак – его, Авраама, или сын чуда Господня. Сын, дарованный ему Богом, которого Авраам должен вернуть по первому требованию. Авраам соглашается принести Исаака в жертву, возвратить его Богу, и Господь оставляет Исаака Аврааму.

Разделение человеческого рода не завершается рождением Исаака. Потом, в самом малом для живого человека пространстве, в утробе матери – в утробе Ревекки, жены Исаака, будут бороться две части рода человеческого, равные во всем, равные как только может быть равным живое, и одну из них Господь изберет себе. Так будет, Ната, и впредь, Серегин говорил, что, по его подсчетам, на каждом повороте еврейской истории, а их было немало, отсеивалось, уходило из народа не менее пяти шестых его. Пять шестых оказывались не в силах нести дальше ту ношу, что Господь взвалил на свой народ, они уходили из евреев и дальше жили уже, как все. Так было и во время исхода из Египта, и после разрушения Первого и Второго храмов. То же происходит и сейчас. Уже больше трех тысяч лет Господь отбирает самых выносливых, самых терпеливых к страданию, но насколько я понимаю, Ната, вначале было по-другому.

Если посмотреть, почему были предпочтены потомки Сарры, а не а Агари, почему Иаков, а не Исав – первенец, то, похоже, суть в слабости первых евреев, в их особой зависимости от Бога. Тогда, наоборот, уходили сильные, могущие сами себя защитить, за себя постоять, оставались же те, кто нуждался и помнил о Боге каждую минуту жизни, кто знал, что без Господа ему не выжить. Это был отбор одной-единственной линии, в которой был как бы инстинкт Бога, и шел он очень трудно. Из Бытия видно, что путь спасения человеческого рода, начатый Авраамом, путь от избранного Богом одного человека до избранного Богом народа, многочисленного, как звезды и морской песок, медленен. Три поколения идет очищение от грехов праотцев, разрыв Авраама и его потомков – Исаака и Иакова – с предками Авраама, разрыв в вере и в наследовании жизни. У истоков Божьего народа – нарушение всех обычаев: и избрание наследника, и дарование первородства, и благословение – дело не отца – главы рода, а посредством отца – Бога. Только потом, с сыновей Иакова, Господь начинает избранный народ. С них нить жизни, которой Господь не давал прерваться, но и не множил ее, двоится, троится и, наконец, переплетаясь все гуще и гуще, образует из семей, родов, колен – народ.

* * *

Суслово, 26 апреля

Ната, милая, дорогая моя Ната.

Сегодня я тебе пишу в настроении очень хорошем, пожалуй, за все время, что я изо дня в день иду свои двадцать – тридцать верст на восток, я еще ни разу так бодро себя не чувствовал. Два года, пока я обдумывал свое путешествие, мне и в голову не приходило, что на него просто может не хватить сил. В конце концов я почти 10 лет регулярно занимался спортом, на коротких конькобежных дистанциях, ты знаешь, входил в Москве в тройку лучших и летом баклуши не бил, дни напролет гонял на велосипеде. В общем, я был уверен, что ноги у меня крепкие и урок, который я себе установил, легко выполнить и перевыполнить. Помнишь, я говорил, что можно проходить и сорок верст в день, тогда, чтобы дойти до Владивостока, мне вполне хватит года, то есть мы расстаемся на год-полтора, чего лить столько слез. И ты мне верила, и я сам себе верил.

Писал и вдруг подумал, что если и вправду пройду от Москвы до Владивостока, буду первый за несколько столетий, кто узнает истинные размеры этой страны. Конечно, исключая каторжников. Ведь она создавалась пешком, шаг за шагом, а не как теперь ездят – по железной дороге, и даже не как ездили прежде – на ямщиках. Если, Ната, дойду, а если окажусь слаб, сдамся – значит, для меня она и вовсе бесконечна. Но это я для проформы, вообще пораженческих мыслей теперь, слава Богу, нет. Две недели подряд я шел и неотвязно, словно маньяк, думал, что все, больше не могу, грязь такая, что в ней буквально тонешь, делаю шаг, хочу сделать второй и вижу, сапог остался в глине, а я собираюсь идти дальше в одних портянках. Ноги вязнут, вдобавок котомка ездит по спине, словно по льду, ну и ты, будто пьяный, одного ищешь – где бы свалиться.

Обычно я прихожу в село затемно, мокрый, голодный, а люди уже собрались, ждут меня. И вот я кусок хлеба съем и начинаю говорить, объяснять, куда и зачем иду, а потом мы с ними вместе обсуждаем, что делать. Они, в свою очередь, мне что-то рассказывают, предлагают, я записываю, если есть вопросы – отвечаю; как правило, разговор кончается глубокой ночью, бывало, что я и вовсе не ложился, – народ сидел до утра – разговаривали, затем хлебал щи, что давала хозяйка, съедал хлеб и уходил; день за днем шел, и, наверное, накопилась усталость. Сначала думал: отлежусь, отдохну немного и снова пойду, но мной вдруг овладело такое безразличие. Я шел неизвестно куда, механически, неведомо кому и для чего повторял то же, что рассказывал в соседнем городке; ни горя во мне не было, ни сочувствия – отбыл номер, и все. Я словно забыл, зачем пошел, зачем, почему оставил тебя, когда люблю больше жизни, когда и ты любишь меня, когда ты беременна и вынашиваешь моего, нашего общего ребенка и нужно, чтобы я был рядом, мог тебя поддержать. Я перестал понимать и цель, и смысл своего предприятия, оно начало мне казаться глупой, наивной, может быть, даже оскорбительной утопией. Вокруг бездна настоящего горя, а я, которого по большей части плохое миновало, который счастлив, любим, проповедую что-то совершенно фальшивое. Ведь я для них чужой, абсолютно чужой, и притворяться своим, готовым разделить их беды, с моей стороны подло.

Местная власть сразу видит, что я из белоподкладочников, которых в восемнадцатом году она пачка ми расстреливала. Комиссары верят, что те годы еще вернутся, они сильно раздражены и не понимают Москвы, будут давить на нее, чтобы и дальше продолжить Гражданскую войну. На войне им хорошо, это их время и они его дети. Меня они принимают за эмиссара Кремля. Им кажется, что я пропагандист новой линии партии, линии на примирение, что, конечно, огромное подспорье. Во всяком случае сам я бы не собрал и десятой части людей, которые приходят, вообще давным-давно был бы арестован. Затея, вне всяких сомнений, была идиотская и безнадежная, спасает меня лишь листовка спортобщества. Страна прежняя, после Гоголя ничего не изменилось. Может, и вправду один Хлестаков способен здесь принести пользу; только умный, честный, не берущий взяток Хлестаков. Москву боятся сильно, но и ждут от нее чуда, народ всегда готов принять, поверить, что чудо – вот оно. Готов идти за любым самозванцем. Понимаешь, Ната, они верят, что то, что я говорю, не мои собственные слова, а новая генеральная линия. Они отбирают их у меня и передают партии, которая только и делала, что убивала. Тем не менее вчера я вдруг понял, что это хорошо. То есть нужно, даже необходимо, чтобы я шел и говорил. В разных местах меня, наверное, уже слышало несколько тысяч человек, и каждый не одному десятку пересказал, ты не представляешь, сколько вопросов – такие залетные птицы, как я, в небольших городках редкость. Все учителя, все делопроизводители собираются обязательно, а потом зовут к себе чаевничать и ночевать. Они говорят, как ждали и заждались слов, что от меня слышат, как они мечтали о них и молились. Люди думают то же, что и мы, просто раньше отчаянно боялись, теперь же семена посеяны, и, я уверен, взойдут.