Орест и сын - Елена Чижова Страница 18

Он смотрел на череду садящихся и встающих солнц до тех пор, пока не увидел, как маленькая гирька, вздрогнув в материнских руках, покатилась вниз, как звезда, но Чибис, горько заплакав, не успел загадать желания.

ПЛЕННИК ПЕРЕСЕЛЕНИЯ

На ступенях спуска они стояли меж двумя высоколобыми сфинксами и смотрели на воду. От гранита до самой середины реки растекалась широкая полынья. Ледяные края были подернуты вечерним туманом, укрывавшим противоположный берег — набережную Красного флота. В тумане угадывались силуэты домов, равнявших верхние этажи по воле Петра.

“Завтра поговорю с Антоном. Наверное, к весне...” — “Опять приходили — обещают расселить”, — она сказала тихо. “Ты же знаешь, Антона одного не оставят”. — Eму казалось, он отвечает на упрек. “Значит, будем жить в коммунальной”, — она соглашалась легко. Орест Георгиевич почувствовал укол раздражения: жизнь в коммунальной ее не отвращала.

Фасады, выбиваясь из тумана, светлели одинаковым грязноватым цветом. За ними угадывались парадные залы, разгороженные бесчисленными переборками — вдоль и поперек. Перекрытия и перегородки были пущены как попало. Безжалостно разрезая лепнину, они проходили через камины — прямо по глянцевым изразцам.

По давней и молчаливой договоренности они никогда не упоминали о том, что Светлана, выйдя замуж, могла бы переселиться в квартиру на Васильевском, — про себя Орест Георгиевич решил, что для Антона это будет тяжело. Светлана хотела, чтобы он прописался к ней, оставив квартиру сыну. Тогда при расселении им дали бы отдельную в новом районе — на двоих. Он отговаривался тем, что Антону нет восемнадцати, — одного в квартире не оставят. Одна она могла рассчитывать только на равноценную в коммуналке.

До сегодняшнего дня Орест Георгиевич как-то не вспоминал о себе. Молчаливый уговор с этой женщиной делал его пленником переселения. Теперь, глядя со своего берега на противоположный, он думал о том, что, соглашаясь, ставит себя на одну ногу с теми, кто заполнил собою изрезанные по живому дома. Те, чьей добычей стали квартиры, оскверненные новыми перекрытиями, двигались с далеких окраин, как полчища саранчи. Будь его воля, он разогнал бы их всех по их варварским землям.

“Интересно, — Орест Георгиевич заговорил раздраженно, — этот капитальный ремонт… Как ты думаешь, восстановят старое или оставят все как есть?” — “Что?” — Oна смотрела недоуменно. “А впрочем, — он отмахнулся, — какая разница, все равно населят начальниками”. Он представил себе, как понесет из дома пожитки и до самого вечера будет раскладывать по ящикам чужого комода. “Вынесу днем, а вечером?..” Вечером придется возвращаться, потому что, вынося, он не посмеет тронуть книги. Словно воочию он видел голые стеллажи, похожие на проломы в стенах.

“Что с тобой? Что-нибудь на работе?” Она заметила больные глаза. Под кожей губ набухал страх. Орест Георгиевич отвернулся и кивнул: “Да, на работе”. Oн думал о том, что на работе — тоже.

“Разве ты провинился? Разгласил их тайну?.. Ты всегда был осторожен, даже со мной… Тебе нечего бояться. Им нужна твоя голова, твой талант. Ты способен на многое, они понимают… Ты — ученый. Они не любят скандалов. Все будет хорошо, Антон ко мне привыкнет... Если родится сын, мы назовем его Георгием — в честь твоего отца. Теперь не убивают... Не те времена. Что ты?” — Oна отступила к парапету. Его лицо кривилось. “Мне надо вернуться”. — Орест Георгиевич сделал шаг в сторону и пошел от Невы стремительно и прямо, словно собирался пересечь Академию насквозь. Дойдя до самой стены, он свернул резко. Светлана едва поспевала. Они прошли вдоль решетки и незаметно соскользнули в узкий переулок, такой узкий, что его можно было принять за проходной двор.

Выбранная щель между домами пути не сокращала: они ничего не выигрывали, потому что сквозной переулок, увлекая вперед до Большого, лишал их возможности перейти 1-ю линию в середине квартала. Переулок сужался, и Светлане казалось, что в устье видны железные задвигающиеся ворота.

Орест пропал. Она озиралась по сторонам, внимательно ощупывая глазами стены домов. Редкие окна горели электрическим светом, и уличная темнота становилась тягучей. “Значит... — Светлана вздрогнула, — могли ударить по голове и уволочь. Для этого нужна парадная... люк, хотя бы глубокая ниша… — Она дышала отрывисто. — Неужели — правда? Он догадывался. Если его — значит, и меня. Я ничего не знаю. — Она схватила горсть снега и приложила к губам. — Что я могу сделать?.. Буду ждать...” Она очнулась. Руки, сведенные страхом, держались за чужой подоконник. Меж пальцев текла вода.

Светлана стряхнула оцепенение и оглянулась. Хлопали парадные двери, здесь и там зажигались окна. Кованые ворота съежились и стали последней вечерней тенью. Ступая по камням, сбитым намертво, Светлана думала о том, что надо предупредить Антона.

Она вышла из переулка, машинально свернула налево, потом еще раз, пока не дошла до нужного проходного двора. Оставалось перейти дорогу.

Помедлив у кромки, Светлана повернулась и пошла назад по направлению к Среднему проспекту.

КРЕСТ-НАКРЕСТ

Он научился поливать и пересаживать цветы, разросшиеся в горшках, которые она успела купить, и печь одинаковые кексы по календарным праздникам, формой подобные тем, которые выходили из-под ее рук. Он научился засыпать, думая о работе, и просыпаясь, думать о работе. Он научился ходить мимо больницы и видеть женщин с размытыми, бледными лицами, и такие же размытые, но розовые лица мужчин, стоящих под стеной. Он не научился вырывать жалящую мысль о том, что каждый раз, когда он проходит мимо, там наверху, в одной из палат с трехстворчатыми окнами она умирает сейчас, в эту минуту, впившуюся в сердце.

Изо дня в день, из года в год он видел бесстыдную надпись “Институт акушерства и гинекологии” — набрякшие буквы на гранитной доске, и ненавидел их сочетание: аку — хищное, как акула с гнилыми зубами, с застрявшими между ними волокнами невской падали, и гин, издававшее тонкий и тошнотворный запах гниения. Будь его воля, он изгнал бы из словарей слова, начинающиеся с этих сочетаний, а вместе с ними и самые понятия, которые они означали, чтобы сузить словарный запас терзающего его Зла. Судьба распорядилась жестоко и бессмысленно, когда выбрала его, примерила заранее сделанный по его мерке, грубо сколоченный ящик, и, убедившись, что длина досок пришлась впору, яростно захлопнула крышку, пуская в невские волны — биться о мертвые берега Васильевского...

Орест Георгиевич не заметил, как Светлана отстала. Сквозная парадная, в которую он свернул, была забита досками — крест-накрест. Боковые пары гвоздей выдрали давно, и доски держались на среднем. Местные жители знали о камуфляже. Уже пройдя насквозь, Орест Георгиевич оглянулся, но не стал возвращаться.

Теперь, силясь отогнать несправедливое раздражение, он спрашивал себя: почему, почему все не как у людей? “Покажи любому мою квартиру и скажи, что меня мучает жилищный вопрос... — Он усмехнулся недобро и гордо. — Спит и видит, чтобы вселиться и ходить госпожой... Господи, — он одернул себя, — нет, нет, она ни при чем. Дело — во мне”.