Куда боятся ступить ангелы - Эдвард Форстер Страница 18

- И очень любопытное, хотя мне и не все понятно. Например, вам не приходила в голову разница в их общественном положении?

- Мы как будто с ума сошли, мы были опьянены бунтом. Здравый смысл в нас молчал. А вы, как только вы приехали, так сразу угада­ли и предугадали все.

- Едва ли. - Филипа покоробило, что его похвалили за здравый смысл. Ему вдруг показалось, что мисс Эббот более чужда условно­стям, чем он.

- Надеюсь, вы понимаете, - закончила она, - почему я обеспоко­ила вас таким длинным рассказом. Женщины, как я слышала на днях из ваших уст, не успокоятся, пока во всеуслышание не покаются в своих прегрешениях. Лилия умерла, муж ее изменился к худшему - и все по моей вине. И это удручает меня больше всего, мистер Герритон: единственный раз я вмешалась в «подлинную жизнь», как го­ворит мой отец, - и смотрите, что наделала! Прошлой зимой я слов­но открыла для себя красоту, великолепие жизни и не знаю что еще. Когда наступила весна, мне захотелось бороться против всего, что я возненавидела: против посредственности, тупости, недоброжела­тельства, против так называемого «общества». Там, в Монтериано, я дня два буквально презирала общество. Я не понимала, что все эти вещи незыблемы и, если пойти против них, они сокрушат нас. Бла­годарю вас за то, что выслушали столько чепухи.

- Отчего же, я вполне сочувствую всем вашим мыслям, - ободря­юще проговорил Филип. - И это не чепуха, года два назад я сказал бы то же самое. Но теперь взгляды мои переменились, и надеюсь, что и ваши подвергнутся перемене. Общество действительно незыб­лемо... до какой-то степени. Но ваша подлинная, внутренняя жизнь целиком принадлежит вам, и ничто не может повлиять на нее. Нет такой силы на свете, которая могла бы помешать вам порицать и пре­зирать посредственность, ничто не может запретить вам укрыться в мир красоты и великолепия, то есть в мир мыслей и взглядов, кото­рые и составляют подлинную жизнь, вашу жизнь.

- Ничего подобного я еще не испытала. Конечно же, я и моя жизнь - там, где я живу.

Типично женская неспособность мыслить философски. Но все-таки она развилась в индивидуальность, надо встречаться с ней по­чаще.

- Против незыблемой посредственности есть еще одно утеши­тельное средство, - сказал он, - встретить товарища по несчастью. Надеюсь, что сегодня - только первая из наших многочисленных бесед.

Она ответила что-то вежливое. Поезд остановился у Черинг-Кросса, они простились, он отправился на утренний спектакль, она - покупать нижние юбки для дородных жен бедняков. Но мысли ее блуждали далеко: пропасть между нею и мистером Герритоном, ко­торая и всегда-то представлялась ей глубокой, теперь показалась и вовсе непреодолимой.

Все эти события и разговоры происходили на Рождество. После­довавшая Новая Жизнь длилась около семи месяцев. Затем неболь­шое происшествие, незначительное, но досадное, положило ей ко­нец.

Ирма коллекционировала открытки с картинками, и миссис Герритон с Генриеттой сперва сами проглядывали почту, чтобы девочке не попалось в руки что-нибудь вульгарное. На этот раз сюжет был совершенно безобидный - какие-то полуразвалившиеся фабричные трубы; Генриетта уже собиралась отдать открытку племяннице, как вдруг в глаза ей бросилась надпись на полях. Генриетта вскрикнула и швырнула открытку в камин. Стоял июль, камин, естественно, не топился, поэтому Ирма подскочила к камину и выхватила открытку.

- Как ты смеешь! - взвизгнула тетка. - Гадкая девчонка! Дай сюда!

На ее несчастье, миссис Герритон не было в комнате. Ирма, не очень-то слушавшаяся Генриетту, носилась вокруг стола и читала вслух: «Вид несравненного города Монтериано - от маленького брацца».

Глупая Генриетта поймала племянницу, надрала ей уши и разо­рвала открытку на клочки. Ирма заревела от боли и принялась него­дующе вопить: «Какой такой маленький братец? Почему мне ничего не говорили? Бабушка, бабушка! Где мой маленький братец? Где мой...»

Тут в комнату влетела миссис Герритон со словами:

- Пойдем со мной, милочка, я тебе расскажу. Ты уже теперь боль­шая, пора тебе знать.

После разговора с бабушкой Ирма вернулась вся в слезах, хотя, по правде говоря, узнала немного. Но и это немногое полностью за­владело ее воображением. Она дала слово соблюдать тайну, почему - непонятно. Но что плохого болтать про братца с теми, кто о нем зна­ет?

- Тетя Генриетта! - повторяла Ирма. - Дядя Фил! Бабушка! Как вы думаете, что братец делает сейчас? Он уже умеет играть? Италь­янские детки начинают говорить раньше, чем английские? Или же он английский ребеночек, только родился за границей? Ой, как мне хочется его посмотреть, я его научу десяти заповедям и катехизису.

Последнее замечание всякий раз повергало Генриетту в торжест­венную мрачность.

- Право, Ирма несносна! - воскликнула как-то миссис Герритон. - Бедную Лилию она забыла гораздо быстрее.

- Живой брат интереснее мертвой матери, - задумчиво протянул Филип. - Она может вязать ему носки.

- Нет, хватит! Она им просто бредит. Это становится невыноси­мым. На днях, ложась спать, она спросила, можно ли ей упоминать его в своих молитвах.

- И ты что?

- Разумеется, разрешила, - холодно ответила миссис Герритон. - Она имеет право молиться о ком хочет. Но сегодня утром она меня вывела из себя, и, боюсь, я не сумела этого скрыть.

- Что же случилось утром?

- Она спросила, можно ли ей молиться за ее, как она выразилась, «нового папу». За итальянца!

- И ты ей позволила?

- Я вышла из комнаты, ничего не ответив.

- Наверное, когда в детстве я пожелал молиться за дьявола, ты ис­пытывала то же самое.

- Он и есть дьявол! - выкрикнула Генриетта.

- О нет, он слишком вульгарен.

- Попрошу тебя не глумиться над религией! - с негодованием от­резала Генриетта. - Подумай о несчастном младенце. Ирма права, что молится за него. Какое вступление в жизнь для ребенка англий­ского происхождения!

- Дорогая сестра, позволь тебя разуверить: во-первых, неснос­ный младенец - итальянского происхождения. Во-вторых, его честь честью крестили в церкви Святой Деодаты, и мощное содружество святых печется о его...

- Не надо, милый. А ты, Генриетта, не будь такой серьезной... ког­да ты с Ирмой. Она станет еще хуже, если заподозрит, что мы от нее что-то скрываем.

Высокая сознательность Генриетты порой бывала столь же непе­реносима, что и бунтарство Филипа. Миссис Герритон вскоре устро­ила так, чтобы ее дочь уехала на шесть недель в Тироль. Они с Фи­липом остались одни справляться с Ирмой.

Едва им удалось несколько выправить положение, как вдруг не­сносный младенец опять прислал открытку с картинкой, на сей раз комическую, не слишком приличного свойства. Ирма получила ее, когда взрослых не было дома, и все неприятности начались сначала.