Каббалист с Восточного Бродвея - Исаак Башевис Зингер Страница 18

Раньше почти во всех варшавских воротах были глазки, чтобы сторож, услышав звонок, мог убедиться, что это не грабитель и не бродяга, до того вечера мне никогда не приходило в голову заглядывать в глазок. Зачем? Но в тот момент мне так ее хотелось, что я решил посмотреть, как она идет от ворот к дому. Я наклонился к глазку и чуть не умер от ужаса: если бы в тот момент передо мной была разверстая могила, я бы прыгнул в нее, не задумываясь. Ева обнималась и целовалась с Болеком. Сначала я даже подумал, что мне это просто кажется или что я сошел с ума, а они все целовались и целовались, как давние любовники. Наверное, минут десять, не меньше. У меня было железное здоровье, иначе бы я просто не добрался до дома. Не буду расписывать вам, что я пережил той ночью. Я ворочался с боку на бок, как в лихорадке. Хотел повеситься. Мама вошла в комнату и спросила: «Шлоймеле, что с тобой?» Я не мог рассказать о своем позоре, поэтому что-то наврал. Просто невозможно передать, как я мучился. Уснул только под утро. А когда проснулся, У меня была жуткая горечь во рту. Я понял, что не смогу больше оставаться в Варшаве. Многие наши соседи уехали в Америку. Главное было пересечь океан. В те годы работали специальные агентства, которые покупали вам билет на корабль, и вы могли оплатить его в рассрочку уже после того, как найдете работу в Америке. У моего отца был сейф, в котором он хранил наличные. Я знал, где лежит ключ. Когда отец ушел на работу, а мать — за покупками на базар, я открыл сейф и взял оттуда двести рублей. Там хранилось много тысяч, но я не был вором. Кстати, я послал деньги домой с первой же американской получки. Но это я уже забежал вперед.

На следующий день я пошел на Гнойную улицу, к Еве. Обычно я приходил к ней по средам и субботам. Когда я вошел, она была на кухне — жарила оладьи. Кроме нас, в доме никого не было. Когда она меня увидела, ее лицо просияло от радости. «Шлоймеле!» — воскликнула она и потянулась меня поцеловать. Но я сказал: «Оладьи сгорят». — «Почему ты пришел? Да еще в такую рань?» И я ответил: «Ювелир, у которого мы купили тебе подарки, оказался мошенником. Это не чистое золото, а сплав. Там нет четырнадцати карат». Было видно, что она расстроилась. Сняла сковородку с печки, пошла в свою комнату и принесла украшения. Я положил их в карман и схватил ее за волосы. Она стала бледной, как мел. «Что ты делаешь?» — спросила она. «Я видел в глазок, чем ты вчера занималась с Болеком», — сказал я. Она онемела. Я ударил ее. Всего один раз. И она начала выплевывать зубы. Сначала один, потом второй, потом третий. Ни один дантист не смог бы так чисто сработать. Мне хотелось убить ее, но, слава Богу, я удержался. Плюнул ей в лицо и ушел.

Дорогой мой, как вас зовут? Исаак? Дорогой мой Исаак, я не попрощался ни с матерью, ни с отцом, ни с моим братом Беньямином — ни с кем. Помчался на Венский вокзал и купил билет до Млавы. Там можно было нелегально пересечь границу с Пруссией. Специальные агенты назывались проводниками — изготавливали вам паспорт за три рубля и тайно переправляли за кордон. У меня вообще не было с собой вещей, даже рубашки. И когда проводник спросил: «Где твой узел?» — я показал на сердце и сказал: «вот здесь». По-моему, он меня понял. Ночью я пересек границу, а рано утром сел в поезд до Гамбурга. Там я купил билет на корабль в Нью-Йорк. У меня еще не кончились те двести рублей, плюс я продал Евины подарки и на вырученные деньги купил себе белье, костюм и немецкие туфли. Ехал третьим классом. Хоть я и считал себя современным человеком, от некошерной еды я все-таки отказался. Честно говоря, я вообще не мог есть. Большинство пассажиров страдало морской болезнью, и их буквально выворачивало наизнанку. Казалось, еще немного — и вы просто умрете от рвоты. Мне тоже было плохо, но по-другому. Мне казалось, что я схожу с ума. Я стал женоненавистником. В какой-то момент, воздев руки к небу, я поклялся, что вообще никогда не женюсь.

— Вы сдержали свою клятву?

— У меня шестеро внуков.

Сэм помолчал. Потом спросил:

— Хотите знать, что было дальше? Рассказать вам?

— Конечно, расскажите.

— Это длинная история. Но я постараюсь быть кратким. Разве можно рассказать историю всей человеческой жизни? Знаете, в еврейских газетах из номера в номер месяцами, а то и по нескольку лет подряд печатают романы. Я их читаю.

Я люблю читать. Писатель для меня значит больше, чем ребе или врач. Он знает все, что творится у тебя внутри. Как будто это с ним случилось. Но когда я путешествую, я не могу покупать газеты. Мои друзья специально откладывают их для меня, и, возвращаясь в Америку, я прочитываю разом всю пачку. Да, я поклялся, что никогда не женюсь, но одному жить тоже несладко. В те годы попутчики на пароходе становились чем-то вроде одной большой семьи. Мы называли друг друга корабельными братьями и сестрами. Поскольку мы отказались от некошерной пищи, наш рацион свелся к картошке в мундире и селедочному рассолу. А я еще в Гамбурге купил кошерную салями и ливерную колбасу и на корабле всех угощал. Благодаря этой колбасе я сделался настоящим королем. Все девушки приходили ко мне за кусочком салями. Целовали меня, превозносили до небес, но я прекрасно понимал, что все это из-за колбасы. После истории с Евой я никому не доверял. На корабле с нами, совсем неопытными, плыла одна молоденькая женщина, возвращавшаяся в Америку. Она приезжала в Европу за своей теткой. У них была отдельная каюта, но старушка мучилась морской болезнью, и племянница почти все время проводила с нами, новоиспеченными эмигрантами. Ее муж работал резником в Браунсвилле. Что за Браунсвилль? Тогда это был пустой звук для нас. В Варшаве жена резника обязательно носила бы парик или платок, а эта, как ни в чем не бывало, расхаживала с непокрытой головой. У нее были темные волосы и веселые глаза. За словом она в карман не лезла. Каждый день я давал ей большущий кусок колбасы, он называла меня Малыш, хотя я высокий, а она была коротышкой. Казалось, я ее в карман мог посадить. Еще она была болтушкой, каких свет не видывал, и умной, как черт. Все схватывала с полуслова, с полувзгляда. Только посмотрит на вас и уже все знает. Прямо как цыганка какая-то. Бекки ее звали. То есть когда-то она была Брейндл, но в Америке переделалась в Бекки. И шустрая невероятно. Всюду поспевала, все знала. Прыгала вокруг, как птичка. Конечно, она и по-английски уже болтала свободно. Как-то раз она сказала мне: «Дорогой Малыш, если тебя обманула одна женщина, это не значит, что теперь нужно всех нас ненавидеть». — «С чего ты взяла, что меня кто-то обманул?» — спросил я. И она ответила: «Малыш, это у тебя на лбу написано». На следующий день Бекки пригласила меня в свою каюту. Ее тетка лежала пластом. Морская болезнь — это вам не шуточки. Мне вообще показалось, что она при смерти, но Бекки хохотала и подмигивала мне. Она подала знак, чтобы я наклонился, а сама привстала на цыпочки. Она подарила мне поцелуй, который я, наверное, до конца своих дней не забуду. То, что жена резника может поцеловать малознакомого мужчину, поразило меня. «Ты что, не любишь своего мужа?» — спросил я. И она ответила: «Люблю. Но он сейчас режет скот в Браунсвилле, а я здесь». — «Если бы он узнал, что ты делаешь, он бы и тебя зарезал», — заметил я. И она мне на это ответила: «Если бы люди узнали всю правду, мир рассыпался бы, как карточный домик». Мы занялись любовью прямо тут же, не откладывая. Я никогда не думал, что у такой маленькой женщины могут быть такие большие потребности. Не я ее, она меня измотала. И всю дорогу при этом она болтала о Боге. В шабат воткнула свечки в три картофелины, накинула платок на голову, закрыла глаза руками и произнесла благословение. Когда мы приплыли в Америку, на пристани было полным-полно встречающих, и моя киска разглядела в толпе своего мужа, резника. «Значит, так, Малыш, — сказала она мне, — между нами ничего не было. Ты меня не знаешь». Потом я видел, как она бросилась мужу на шею, целовала его и плакала. Я еще раз поклялся никогда не верить женщинам. Шлоймеле, сказал я себе, этот мир весь пропитан фальшью. Через много лет один раввин сказал мне, что даже в Торе записано, что все люди — лгуны.