Тихий друг - Герард Реве Страница 18

Все дома были одинаковые, с садиками; если он и жил где-то в округе, то находился сейчас в одном из двадцати-тридцати домов… Если он не вышел куда-нибудь: на пляж, например… Может, нужно было пойти туда прямо с вокзала? Но вполне возможно, что он и не живет здесь, а просто случайно проходил вчера, зашел к тете, чтобы починить розетку для стиральной машины.

Я поплелся дальше, обратно к дому Кристины, перед которым долго стоял, смотрел и думал: там произошло слишком много всего, к чему я не имел совершенно никакого отношения: радость и горе с почившим ныне Йоханом, который «все еще будто бы здесь»; ее борьба за существование на пару с «Хильдой» и без нее; и природный разврат, которому Кристина предавалась, может и не во время замужества, с-ну да-«моим» Германом… Да, правда, ключ подошел, и я проник в жилище, которое по контрасту с летней жарой казалось угрюмым гротом.

Сначала я еще раз осмотрел комнату, которая служила местом ночного отдыха и, возможно, могла быть использована как «студия» для создания мировых шедевров. Нет, здесь я не напишу ни строчки… Я взял безвременно ушедшего в черной бархатной окантовке и засунул в ящик тумбочки. На туалетном столике возле раковины стояли батареи бутылочек с одеколоном, мазей и «питательных» кремов для лица, которые меня, к какому бы «типу» мужчин я ни относился, не интересовали. Несколько широких полок над кроватью закрывала зеленая шторка. Я приподнял ее край: какие-то коробки, туфли, разная ерунда…

Я спустился в гостиную, перенес туда бумагу, чернила и ручки и попробовал придумать первую строку великого стихотворения. Несмотря на вдохновляющий вид из окна, ничего не выходило. Писать — разве не «куча работы», как спросила меня однажды та женщина, как ее звали, ну, теперь она все равно в богадельне… Вот уж точно; то же относится, кстати, и к самой жизни. Как там выразился поэт Х.Г.Х. [8]— который писал не такие уж чувствительные стихи, — когда он благодарил всех за поздравления по поводу своего столетнего юбилея или же восьмидесятипятилетия музицирования на поэтической лире, что-то в этом роде: «Это генеральная репетиция пьесы, но до премьеры дело так никогда и не доходит». Великолепно, даже если это не он придумал.

Я попросту сел на первый попавшийся стул, положил на колени прямоугольный кусок картона, который уже годами таскаю с собой, на него — лист бумаги, и обмакнул перо в чернильницу. Вот я, субботним утром — Нет, это ерунда… Но был ли у меня замысел, стоящий усилий доверить его бумаге? Происходило ли со мной что-то интересное и для других? Какое-то приключение, которое сможет увлечь читателя?.. Случалось ли в моей жизни то, что можно назвать приключением?

Да, между тем передо мной лежала фотография «моего» Германа. Я взял ее в руки и уставился на изображение. Как так случилось, невозможно объяснить, но, как и в первый раз, я увидел в нем все… саму жизнь… жизнь и смерть…

Если верить голосу разума, подобные мысли просто абсурдны… Попалась на глаза фотография, может, в газете или журнале, или просто увидел мальчика, который стоял на углу или проходил мимо, и тебя всего перевернуло изнутри — все это, на самом деле, не так уж необычно. Но привязывать к фотографии драму космических масштабов, пытаться выстроить все действия так, чтобы выудить встречу с изображенным на снимке человеком, добиваться его любой ценой — это клиника…

Что бы такое написать… О нем?.. О том, кого я никогда в жизни не видел и, скорее всего, не увижу? — Мне вдруг показалось совершенно невероятным, что я смогу когда-нибудь увидеть его наяву. Даже если и так, что с того?..

Взгляд Германа с фотографии, «моего» Германа, как я, дурачась, продолжал его про себя называть, мешал нормальному течению моих мыслей: по соседству с этим снимком я ни строчки не напишу…

Я отнес его наверх и положил на тумбочку; может, он утешит меня как-нибудь в похотливом одиночестве ночи…

Я посидел, или лучше сказать, повисел на своем стуле несколько минут, отказался от попыток работать и пошел на кухню — искать съестное. Желания отведать что-нибудь с пылу, с жару у меня не было, так что я съел несколько сырых сосисок, положив их между двумя кусками хлеба. Еда была почти безвкусной, удовольствия я не получил, хотя и желания съесть что-либо еще больше не было. Изо рта у меня, наверное, теперь несло падалью, так что я яростно почистил зубы и, следуя совету моего дантиста, соскреб налет с языка.

Утро шло к концу. Мне показалось, что в доме холодно, хотя термометр показывал нормальную комнатную температуру. Все, кто не вынужден сидеть дома, должны в такую великолепную погоду находиться на улице, на берегу моря или в поле. Только я… Может, тот мальчик с Улицы Жимолости за это время уже несколько раз — так сказать, дыша свежим воздухом, — прошел мимо того места, где мы виделись с ним те несколько минут. И, может, он пройдет там еще самый последний раз одновременно со мной, если я соберусь и выйду все-таки за дверь… Но тогда мне точно нужно набраться смелости и заговорить с ним…

Выпивки здесь было достаточно и ассортимент хороший. Разные сорта хереса, но это для дам… Всякие аперитивы для слюнтяев… Джин?.. Нет, это опасно… Тогда виски… Двойную порцию?.. Ну, скажем, маленькую двойную…

Жар бесшабашности, разлившийся по телу сразу же после возлияния, на несколько мгновений убедил меня, что это должна быть первая и последняя порция, хотя на самом деле было уже понятно: прежде чем день закатится своим естественным ходом, я, в состоянии пьяного ожесточения, буду мучаться угрызениями совести с последующей общей подавленностью, которая закончится паническим страхом одиночества…

Но теперь — на улицу… Что взять с собой? Какую-нибудь дерюжку для пляжа, на всякий случай? Только не огромное свернутое полотенце с плавками, спрятанными в нем, так я буду выглядеть полным кретином… Хорошо, пусть полотенце, но обернутое какой-нибудь авоськой… У меня, кстати, не было с собой плавок, вот глупо… Но на мне были трусики без ширинки, которые прилично выглядели, они вполне подойдут.

Я отправился в путь и только несколько минут спустя додумался, что нужно было взять с собой выпивку: в кафе за то же количество платишь раз в шесть больше, нет, бог его знает, во сколько раз больше, если учесть, что выпивка из бара Кристины не стоила мне ни копейки?

Когда я подошел к Улице Жимолости, хмель от порции двойного виски уже улетучился. Мальчика не было и следа… Я прошел целый ряд улочек, лежащих вокруг этого воображаемого магического, уже почти священного места встречи, но не нашел его, хотя, подхлестываемый алкогольными парами, с завидной смелостью останавливался возле каждого дома и быстро заглядывал внутрь. Нет, в такую чудесную погоду он наверняка не сидел дома, если только не лежал больной в постели, совсем горячечный от печали, что не смог меня найти…

Иногда прохожие бросали на меня задумчивые взгляды, справедливо, в общем-то, потому что во мне бушевал не существующий ни в одном другом человеке, о животных промолчу, все понимающий огонь… Если бы, кто-нибудь спросил, кого я ищу, я смог бы в точности его описать, будто он и сейчас стоит передо мной в тонком, серым в белую клетку свитерке с открытым воротом, а под ним — белая или светло-бежевая майка со стоячим воротничком; темно-синие матросские бархатные брюки обтягивают сильную, честную, мужскую, но совершенно невинную попку… И он был обут не в какие-нибудь кеды, сандали, или наглые заношенные лыжные ботинки, но в обычные, без украшений черные туфли — признак того, что мальчик он бедный, но очень аккуратный и приличный…