Принцесса специй - Читра Дивакаруни Страница 18

Я не дам ее, ожесточающую сердце асафетиду, моему Одинокому Американцу.

Мало ли что угодно специям.

Не дам — пока или никогда?

Не знаю ответа.

Но где-то глубоко внутри уже чувствую первые толчки — предвестия грядущего землетрясения.

Богатые индийцы спускаются с горних высот, сияющих ярче, чем звезды, — так ярко, что можно забыть, что это всего лишь электрический свет. Их автомобили, словно глянцевые яблочки, гладкие, словно лебеди на озерке, — притормаживают у моего магазина.

Когда машина останавливается, из нее выпрыгивает шофер в униформе, чтобы открыть и придержать дверцу с золотой ручкой, и нога в золотой сандалии опускается на землю. Мягкие, изогнутые, почти белые пальцы, подобные лепесткам розы, брезгливо кривятся от соприкосновения с улицей, сплошь покрытой скомканной бумагой, гнилой кожурой, собачьим дерьмом и использованными презервативами, выкинутыми из задних окон машин.

Богатые индийцы редко разговаривают, как если бы слишком большое количество денег забило им глотку. В магазине, в который они зашли лишь потому, что друзья им сказали: «О, выбор в магазине просто огромный, ты должен зайти посмотреть хотя бы раз», они только указывают пальцем. А шофер срывается с места, чтобы это достать. Рис басмати, длиннозерная крупа, выдержанная в джутовой мешковине для придания ей сладковатого вкуса. Горчичное масло в роскошных стеклянных бутылях, несмотря на то, что рядом стоят экономичные банки. Шофер пошатывается под тяжестью пакетов. Но за этим следует еще и еще. Свежие лауки, [65]завезенные с Филиппин, и метхи сааг с изумрудными листьями, что я вырастила в коробке на дальнем подоконнике. Целый ящик шафрана — лоскутки огня, и примерно с фунт маленьких ракушкообразных фисташек — самого дорогого сорта — зеленых, как манговые почки.

— Если подождете неделю, — говорю я, — они пойдут по более дешевой цене.

Индиец-богач направляет на меня тяжелый взгляд своих почти бесцветных глаз. Они делают знак шоферу, и тот берет еще два фунта.

Я подавляю улыбку.

Богатенькие индийцы вытягивают шеи и высоко держат свои подбородки, ведь у них больше оснований, чем у всех других людей, считать себя высокими, красивыми, модно одетыми. И уж точно — богатыми. Они проносят свои телеса, словно мешок с деньгами, обратно за дверь, в свои глянцевые машины, оставляя после себя суховатое ощущение старых банкнот.

Другие, впрочем, просто присылают вместо себя какого-нибудь слугу со списком, ибо быть богачом — очень беспокойная работа. Еще бы — игры в гольф; благотворительные обеды в апартаментах Корнелиан; покупка новой «Ламборджини» или портсигаров, инкрустированных лазуритом.

Хотя есть уже и такие, кто не вспоминает, что он индиец и ест теперь одну икру.

Именно для них вечером я возжигаю тулси, базилик, растение скромности, смирения эго. Сладкий дым базилика мне хорошо знаком, ибо сколько раз Мудрейшая возжигала его, в том числе и для меня. Базилик, растение, посвященное Шри Раме, что утоляет жажду власти, обращает мысли внутрь себя, прочь от мирского.

Ведь в душе даже богач — всего лишь человек.

Я должна все время напоминать это самой себе. А также то, что говорила нам Мудрейшая:

— Не вам искать и выбирать, кого жалеть, чем менее человек вам приятен, тем более вы должны стараться помочь ему.

Ах да, вот еще что.

Когда я узнаю подробности жизни такого вот состоятельного человека, иногда мне остается лишь развести руками: «Нет, ну кто только мог подумать?» Вот, скажем, Анант Сони, который в конце рабочего дня, после бесчисленных корпоративных мероприятий, садится у постели своей матери растереть ее артритные руки. А жена доктора Лалчандани, что устремляет невидящий взор на спальни дома, спроектированного ее личным дизайнером, потому что где-то на другом конце города ее муж — в постели с другой женщиной. А Прамела Видж которая продает свои многомиллионные дома и посылает деньги своей сестре, живущей в покосившемся здании женского общежития-пансиона. А Раджеш, пустивший акции своей компании с молотка в тот же день, как его доктор выложил перед ним на стол результаты исследований тканей и объявил: «Рак».

А прямо передо мной сейчас женщина в джинсах очень большого размера и туфлях от Gucci набирает пачками лепешки наан [66]для сегодняшней вечеринки, постукивает пальцами в кольцах с рубинами по прилавку, пока я пробиваю длинный черный хлеб, говорит дребезжащим, как консервная банка, голосом: «Давайте быстрей, я спешу». А сама на самом деле думает в это время о своем сыне-подростке. Он так странно себя ведет в последнее время: ходит с ребятами, которые ее пугают своими бритыми головами, серьгами, байкерскими куртками, тяжелыми бутсами, как будто собрались на войну, своими холодными-холодными глазами и сжатыми в узкую полоску ртами, которые уже становятся его глазами, его ртом. Неужели он… Но ее разум с содроганием отказывается дать этому название даже мысленно — и никакие слои косметики, кремов, румян и густых теней для глаз не могут скрыть ее любви и беспокойства.

Спасибо тебе, богатая женщина, за то, что ты мне напомнила. За сияющей кольчугой, из алмазов она или из золота, — скрывается ранимая плоть.

В уголок ее сумочки, тоже от Gucci, я кладу хартуки — сморщенные семечки формы женского чрева. Хартуки помогает матерям справиться с болью, которой знаменуется рождение ребенка и которая сопутствует матери вечно, — болью, в которую вплетается радость, как голубое на черном.

Суббота обычно нисходит, словно вспыхивает неизданная радуга под сенью черных крыл, распускается, как широкая юбка в индийском танце, кружащаяся быстро и все быстрее. Суббота — как ритм ударных, прорывающихся из наушников молодых людей, что проходят мимо подозрительно медленно, выискивая неизвестно чего. В субботу не остается ни одной секунды, чтобы перевести дух. Так как в субботу я выставляю таблички: СВЕЖАЙШИЙ МЕТХИ, ВЫРАЩЕННЫЙ В ДОМАШНИХ УСЛОВИЯХ; РАСПРОДАЖА ДИВАЛИ ПО САМОЙ НИЗКОЙ ЦЕНЕ; КИНОНОВИНКИ С ЛЮБИМЫМИ АКТЕРАМИ; ДЖУХИ ЧАВЛА-АМИР КХАН — НА ДВА ДНЯ ПО ЦЕНЕ КАК ЗА ОДИН. И даже смелое: СПРОСИ, ЕСЛИ НЕ МОЖЕШЬ НАЙТИ.

Такой наплыв народу в субботу — что, кажется, стены вынуждены сделать глубокий вдох, чтобы вобрать их всех в себя. Вся эта разноголосица: хинди, ория, ассамес, урду, тамил, английский, перекрывающие друг друга, словно кто-то играет на танпуре, [67]все эти голоса говорят мне больше, чем их слова: в них вопрос о счастье, которое никто не может найти. И я, слушая их, должна внимать одновременно и специям, взвешивать их своими руками с коралловыми косточками. Должна сопроводить нужными заклинаниями каждый пакет и пакетик, успевая взвешивать, рассчитывать и пробивать все это в кассе и еще прикрикивать с напускной строгостью: