Мидлштейны - Джеми Аттенберг Страница 18

— Нет, я не думаю, что тебе надо к врачу. Вовсе нет. А вот приехать к нам на семейный ужин не помешает.

* * *

В гостиной поставили карточный столик, рядом — длинный стол, потом еще один — уже в прихожей, а дальше, в столовой, — роскошный обеденный стол из дуба. За ними разместились все родственники Дэниела. За одним — малышня, за другим — взрослые дети, за третьим — родители тех и других. В доме витал аромат грудинки. Если не считать малышей, которым дали пластиковую посуду, все ели серебряными приборами с тарелок из сервиза и пили из одинаковых бокалов. Столы были просто великолепны, они так и сверкали в свете свечей. Перед каждым гостем стоял текст Пасхальной агады [12]и зеленая резиновая лягушечка. Робин надела одну на мизинец и помахала Дэниелу.

— Это символ одной из казней, — сказал тот.

Робин припомнила, что лягушки как-то связаны с Исходом. Все это она вычеркнула из памяти очень давно.

— А где те, красивые, агады? — крикнул один из двоюродных братьев, сидевших в гостиной; иначе гости в разных комнатах друг друга и не услышали бы.

— Да, они были намного лучше, — заметил другой.

— Подвал затопило, — объяснил отец Дэниела.

— А что они делали в подвале? — спросила из кухни Фей.

— Не хочу даже вспоминать об этом, — шепнула мать.

Робин она давно понравилась — они встречались и раньше. Тогда знакомство с родными Дэниела не представляло проблемы, ведь он был всего лишь соседом снизу, с которым она напивалась в «счастливые» пятничные часы, когда алкоголь в баре продавали со скидкой. (Иногда напивалась и по воскресеньям за поздним завтраком, и, конечно же, по четвергам, потому что без этого не дожила бы до вечера пятницы). Мать Дэниела много лет работала школьным библиотекарем, потом закончила магистратуру и сделала карьеру в Северо-Западном университете, где преподавала теперь библиотечное дело. Робин восхищалась ее умением добиваться цели, а спокойствию завидовала. За это она и Дэниела любила. Если бы кто-то заставил ее по пунктам перечислять, почему он ей нравится, спокойствие вошло бы в список.

Вино оказалось таким сладким, что даже Робин не смогла его пить. Она почти не притронулась к бокалу, если не считать нескольких глоточков, положенных по обряду.

* * *

— А еще почему? — спросил Дэниел.

Он был готов к любым отговоркам. Наконец-то у него нашлась цель, за которую стоило побороться.

Робин все никак не могла признаться: если она поедет на праздник к его родным, то предаст своих. С тех пор как она восемь лет назад вернулась из Нью-Йорка, брат и его жена каждый год приглашали ее на седер, и она всегда отказывалась. Звали ее и родители, когда еще жили вместе — они расстались месяца два назад. Перед Великими праздниками она получала от них приглашение («Порадуй отца», — говорила мать), а после — упрек («Не могла сделать матери приятное», — ворчал отец). Двойной удар, никуда не денешься. Робин и хотела бы всем угодить, но точно знала, что часы, которые предстоит провести в молитвах, обернутся сущим мучением.

Она и так много времени отдавала близким. По крайней мере, своей — теперь одинокой — матери. Жена брата, Рашель, столько всего придумала, чтобы страдающая ожирением, больная диабетом и брошенная мужем Эди похудела и встала на ноги. Робин получила письмо с подробным планом. Если они возьмутся за дело сообща и станут работать строго по расписанию, без перерыва, у Эди появится надежда. Не могла бы Робин взять на себя субботы, а Рашель позаботится об остальном. Раз в неделю Робин теперь ездила в пригород. Следуя указаниям невестки, они с матерью проходили милю по школьному стадиону. Эди пыхтела, хромала, однако не жаловалась — не хотела признать, что это все ненормально, что они в жизни не гуляли вместе целую милю, да еще и по беговой дорожке. Ведь тогда пришлось бы признать, что и со здоровьем у нее беда. Мать и дочь боялись об этом говорить, каждая — по своим причинам, хотя кое-какие совпадали.

Потом они сидели на кухне и пили. Пили как следует, в час по две бутылки.

— Знаешь, каков твой отец? — начинала Эди. — Ох, я тебе сейчас такое расскажу.

Язык у нее заплетался.

— Хочешь правду? Если бы ты только знала…

Робин теперь знала все.

Потом она пьяной садилась в электричку и ехала домой, но вместо того, чтобы подняться к себе, всего на один этаж выше, заходила в квартиру Дэниела со всеми его мониторами, фотографиями, поваренными книгами, которых он никогда не открывал, потому что помнил любимые рецепты наизусть. Иногда они говорили, иногда она прикладывала пальцы к его губам и просила «пожалуйста», а он отвечал «хорошо», и они просто засыпали, а когда просыпались, он входил в нее и лежал неподвижно, лишь изредка двигаясь, чтобы сохранить эрекцию, и шептал: «Не нужно ничего делать, надо просто быть». Временами она валялась на диване, глядя в потолок, словно труп, а он сидел в углу и наигрывал на гитаре старые песни в стиле инди, слова которых Робин вроде бы помнила. Или же они шли в бар по соседству — их бар — и напивались там еще больше, а дома занимались иногда болезненным, но таким необходимым сексом, после которого она прятала глаза, хотя Дэниел не сводил с нее взгляда ни на секунду.

«Мне постоянно кажется, что ты ждешь от меня каких-то слов», — однажды сказала она ему. В мыслях, где такие вещи можно было произносить спокойно.

Дэниел ждал, что еще придумает Робин, чтобы не ехать к нему на ужин, а у нее отговорки кончились.

— Мне привезти с собой что-нибудь? — спросила она, потому что мать хорошо ее воспитала.

* * *

После Четырех Вопросов (которые очень искренне задала младшая из двоюродных сестер Дэниела, Эшли, громогласная девочка девяти лет), после перечисления казней (отец Дэниела, серьезный, большой, с густыми бровями, торжественно окунал палец в бокал вина), после шумного исполнения «Дайену» (слова которой Робин, как оказалось, помнила), после фаршированной рыбы и супа с шариками из пресного теста, после грудинки, курицы, мацы в шоколаде и в карамели, медового торта с орехами (Робин съела слишком много всего, и потому на нее сначала навалилось чувство вины, затем отвращение к себе, потом тоска), гости наконец стали потихоньку расходиться. Пальто, разговоры, пожелания и мечты. Толпа евреев отправлялась домой.

Кто же повезет на станцию Дэнни и его девушку? Какая ты милая. Как хорошо, что ты приехала.

«Я не его девушка», — хотела сказать Робин.

Она заметила на обеденном столе две тарелки, тут же придумала план спасения и улизнула на кухню. Посуда! Она будет мыть посуду, пока не наступит пора уходить. На кухне мать Дэниела орала на его отца.