Пока мы можем говорить - Марина Козлова Страница 18

– Прямо кино! – восхитилась Анна.

– Кино, – согласился Женька. – Нормальный голливудский боевик. С американским режиссером, как водится. Ты чего смеешься?

– И тут американцы, – махнула рукой Анна и пригорюнилась, – даже не интересно уже.

– Интересно, не интересно, но вполне логично. Мой дед Слава всегда говорил: «Первым делом ответь себе на вопрос, кому это выгодно». Американцы вынули их, использовали в качестве источников информации, впоследствии внедрили в масштабный проект «Венона» по выявлению мировых разведывательных сетей. В рамках проекта Эмико какое-то время даже поучилась криптографии у хитрого кишиневского еврея Вольфа Фридмана, в некотором роде япониста. Он вошел в историю как человек, взломавший в сороковом непробиваемый японский «пурпурный код». Вот на примере слома «пурпурного кода» Фридман, собственно, ее и учил. Но главное, Анечка, главное – у них там случилась такая любовь-морковь, у Чижика с Юханом. Ну, ты знаешь, как это бывает…

– Женя, я тебя прошу. – Анна попыталась достать его руку из-под своей футболки, но безуспешно. – У тебя нет ничего святого…

– У этой истории есть продолжение, – невнятно прошептал он, одновременно целуя ее в шею и аккуратно укладывая на полу, – я тебе потом расскажу, только отсажу тебя куда-нибудь подальше от себя – и обязательно, обязательно…

Анна сама не поняла, как это получилось. Только что она лежала на мягком бежевом ковролине, и вот уже стоит в дальнем углу, у самой двери. Ее трясет от внезапного раздражения и еще от какого-то сложного физиологического ощущения, названия которому нет, но именно оно заставляет ее внутренне сжаться, завязаться в узел, и еще ей безумно хочется ударить его. И не дай бог, если он сейчас прикоснется к ней хоть пальцем.

– Ты понимаешь… как ты не понимаешь… так нельзя, – сухим, как песок, незнакомым, скрипучим голосом говорит она, так, как будто с трудом складывает во фразу рассыпающиеся слова.

Женя некоторое время смотрит на нее, потом отворачивается к окну, и теперь она видит только его опущенные плечи.

– Да, Анечка, – подозрительно быстро соглашается он.

– Не подходи ко мне.

– Хорошо, Анечка.

– Ты понимаешь, что невозможно все сразу, все в кучу – и про Августину нашу несчастную, и про твою маньчжурскую принцессу, и вот это вот… вот это всё вот… Ты же знаешь, что я…

– Знаю, Анечка, – говорит он, и что-то в его голосе настораживает ее.

Она подходит сбоку и пытается заглянуть ему в лицо.

– Ты что, смеешься?

Он оборачивается, и она видит самые настоящие слезы в его глазах. Женя снимает очки и вытирает глаза ладонью. Он стоит перед ней, опустив голову, и тогда она обнимает его за шею, и он прижимается горячим лицом к ее лицу, и веки у него горячие и мокрые, и плечи вздрагивают под ее рукой.

– Ты что? – пугается Анна. – Ты что, не надо!

– Что же мне делать? – говорит он. – Анечка, мне-то что делать? Я ведь тоже человек…

Наутро она ходит по отделению, натыкаясь на все углы, нервная, злая, несчастная. В конце концов больно ударилась бедром о манипуляционный столик – ну какая зараза выставила его в коридор? Ей хочется заплакать, но не может же заведующая отделением реветь посреди больничного коридора, тем более что она, оказывается, не одна – вон в углу холла сидит на табуреточке тихое молчаливое привидение в сером халате, но стоит подойти и присмотреться – очень красивое привидение, если кому нравятся прозрачные зеленовато-карие глаза на белом лице, длинные белые кисти на коленях, идеальные ключицы цвета слоновой кости. Она всегда красивая, но как будто немного неживая, как будто она – экспонат музея восковых фигур. Пройдет еще месяц-полтора, и порозовеют щеки, глаза реже станут застывать и смотреть в одну точку, она начнет гулять по парку, трогая деревья, и в середине зимы Анна скажет ей – пора, уходи. И выпишет ее в очередной раз, свою ровесницу Дану, которую вот уже четвертый год мучают демоны августа, и поделать с этим, в сущности, ничего нельзя.

«Не было у нее больше сил, – рассказывала Анне тетка Даны, единственная ее близкая родственница. – Все ей на голову валилось, одно за другим, а она уже и не уворачивалась даже, только руками прикрывалась, только голову в плечи втягивала. Стала шума бояться и громкого разговора. Сначала мама с папой и брат в одной машине на минской трассе, были – и нет, потом эти обвинения в контрабанде и таможенных махинациях, которыми якобы ее фирма занималась. Ничего не доказали, ни одного свидетеля со стороны таможни, вообще ни одного свидетеля, но срок условный дали, а как же! Тут Марьянка заболела, а у нее уже ни денег, ничего. Сначала машину продает, потом квартиру закладывает. Тогда же у нее на нервной почве страшная экзема началась, зуд такой, что она в два часа ночи прохладную ванну набирала себе и лежала там до утра. Спать она перестала совсем. Когда муж ее бросал, уже тогда у нее не было сил реагировать, она даже говорить не могла, только сидела и медленно качала головой – как будто соглашалась со всем. Ну а когда Марьянка в августе… Я вот думаю порой… не о справедливости думаю, я же не девочка в платьице белом, справедливости в этом мире отродясь не было и не будет… а о какой-то равномерности, что ли. Вот скажите, Анна Владимировна, за что ей столько, за какие такие страшные прегрешения? Она мне говорила: справлюсь, справлюсь, ничего, тетя Мила, все, что нас не убивает, делает нас сильней. Да… А потом сломалась, обессилела, и все…»

– Иди сюда, Аня, – тихо позвала Дана из своего угла. Шелест ее голоса был таким призрачным, будто сквозняком со стола сдуло листок папиросной бумаги.

Анна подошла, села рядом на жесткий край кадки, в которой вот уже второй год загибался от какой-то вирусной напасти старый фикус. И выкинуть его вроде жалко, и смотреть сил нет.

– Что-то ты мне не нравишься. – Дана вдруг приподняла руку, вылепленную, безо всякого сомнения, кем-то из гениев эпохи Возрождения, и опустила ее на колено Анны.

– Я и себе-то не нравлюсь, – призналась Анна.

– Как-то сижу я дома одна… – Дана смотрела не на Анну, а на заморенный жизнью цветок, Анна же ощущала коленом тепло и неожиданную тяжесть ее руки. – Вот сижу, в окно смотрю, переставляю на подоконнике салфетницу и солонку. Салфетницу – вправо, солонку – влево. Симметрия. Потом наоборот – тоже хорошо вышло. Потом рядышком их поставила. Закрутила у салфетки уголок. Я же теперь всегда одна, вот читать или там телевизор смотреть почему-то не получается. Но так иногда хочется, чтобы кто-то хоть по голове погладил. Или, когда бронхитом заболела, чтобы кто-то спросил: может, молочка тебе согреть? И тут подруга мне звонит, которая, пока я на плаву была, любила со мной периодически пересечься, сухого вина бутылочку приговорить, а то и две. Потом она исчезла надолго. Ну, она не виновата, конечно, у нее свои проблемы были. А тут позвонила, значит, и говорит: «Данка, малыш, так хочу тебя видеть, давай я к тебе приеду часика через два?» Я аж задохнулась от радости. Побежала в супермаркет, притащила вкусняшки всякой, пылищу протерла, все бегом, чтобы успеть. Стою на кухне, режу сыр с колбасой, и тут она снова звонит и говорит: «Малыш, – говорит, – прости засранку, тут один интересный мужчинка в боулинг зовет, и из этого, как ты понимаешь, могут вытечь интересные для меня последствия. Я тебе завтра-послезавтра перезвоню, малыш, ладненько?» – «Хорошо», – говорю я ей, а сама стою и плачу, может быть, впервые за последние полгода, и слезы капают на этот проклятый сыр и стекают по нему к краю тарелки. А на улице ранние зимние сумерки. И ни одной живой души рядом. Завернулась в одеяло и так пролежала почти сутки, только в туалет вставала и воды попить. К чему я это тебе говорю? Тебя любят. Я это наблюдаю уже второй месяц, несмотря на всю вашу смешную конспирацию. Любят до дрожи и даже не считают нужным это скрывать перед тобой. Если взрослый мужик так подставляться готов, как мальчик неопытный, это серьезно. Дорогого стоит. Есть кому гладить тебя по голове, короче. Дура ты, дура дурацкая.