Мой муж – коммунист! - Филип Рот Страница 18

Тогда мне бросились в глаза не ее какие-то неадекватности, а его. Она показалась мне слишком умной для него, слишком – как это теперь говорят? – гламурной, глянцевой и, конечно же, слишком развитой культурно. Подумал: надо же – кинозвезда, а с головой! Выяснилось, что она с детства целенаправленно читала. Не думаю, чтоб у меня на полках нашелся хоть один роман, о котором она не смогла бы поговорить с полным знанием дела. В тот вечер как-то так даже носилось в воздухе, что в глубине души из всех занятий в жизни она предпочитает чтение книг. Возьми какой-нибудь роман девятнадцатого века – она там помнит все хитросплетения сюжета; я всю жизнь литературу преподаю, и то не помню.

Конечно, она показывала товар лицом. Конечно, как и все мы при первом знакомстве, она была начеку, тщательно прятала все, что было в ней плохого. Но хорошее-то было, ведь не отнимешь! Что было, то было, и вроде настоящее и не напоказ, а в человеке такого уровня это очень располагает. Конечно же, я видел – не мог не видеть, – что никакой это не союз душ, очевидно предназначенных друг для друга. Я более чем подозревал, что у них между собой вообще нет ничего общего. Но в тот первый вечер я сам был ослеплен тем, что принял за ее внутреннюю сущность, не говоря уже о внешности.

Потом, не забудь о воздействии славы. Мы с Дорис выросли на ее немых фильмах. Она снималась всегда с мужчинами постарше, высокими, часто седовласыми, и выглядела совершенной девочкой, дочуркой – даже, скорее, внученькой, – а эти мужчины вечно пытались поцеловать ее, а она им вечно говорила «нет». Чтобы разогреть публику в кинозале, в те дни большего не требовалось. Был такой ее фильм, может быть даже ее первый, – назывался «Девушка с сигаретами». Эва, продавщица сигарет, работает в ночном клубе, а в конце фильма, помнится, происходит благотворительный прием, на который она приходит с владельцем клуба. Дело происходит на Пятой авеню, в особняке богатой, спесивой вдовы, девушка-продавщица одета в форму медсестры и выставлена на аукцион – кто больше даст, чтобы поцеловать ее, а деньги пойдут на Красный Крест. Каждый раз, когда очередной претендент перебивает заявку другого, Эва прикрывает рот ладошкой и хихикает из-под нее, словно гейша. Ставки вздымаются выше и выше, и толстые светские дамы смотрят на это с ужасом. Но когда выдающийся банкир с черными усами (Карлтон Пеннингтон) называет астрономическую сумму в тысячу долларов и подступает к ней, чтобы запечатлеть на ее губах долгожданный для всех нас поцелуй, дамы в умопомрачении тоже бросаются вперед, и вместо поцелуя «в диафрагму» на экране оказываются их толстые, светские зады, все на свете заслонившие.

Тогда, в тысяча девятьсот двадцать четвертом, это было нечто! Да и сама Эва была нечто. Как она лучезарно улыбалась, как беспомощно и безнадежно поводила плечиком; потом игра глазами: как они в те времена играли глазами! – и она всем этим владела, а была ведь, по сути, девчонкой. Могла изобразить крушение надежд, гнев, изображала плач, охватив лоб ладонью; да ей и клоунские трюки удавались. Радуясь, бегала вприпрыжку. Скакала от радости. Очаровашка. Играла то бедную продавщицу сигарет, то бедную прачку, которая знакомится с богатым франтом, а то еще богатую балованную девчонку, ну совершенно павшую к ногам трамвайного кондуктора. Все фильмы были о преодолении классовых барьеров. Вот уличная сцена: мельтешение бедных иммигрантов с их грубой энергетикой; а вот обед избранных: американские богачи с их чопорностью и всяческими табу. Детский Драйзер. Сейчас эти вещи невозможно смотреть. Да и тогда на них только из-за нее ходили.

Мы ведь ровесники – Дорис, Эва и я. В Голливуде она начинала в семнадцать, потом – задолго еще до войны – продолжила на Бродвее. Мы с Дорис видели ее с галерки в некоторых пьесах, и она была, ты знаешь, очень ничего. Сами-то пьесы были так себе, но как театральная актриса она неплохо смотрелась и была совсем не то, что можно было бы ожидать по сделавшим ее звездой девчоночьим ролям в немом кино. На сцене у нее был дар заставлять вещи не очень умные казаться умными и тонкими, а вещи несерьезные у нее приобретали какую-то, что ли, значительность. Вот странно: на сцене в ней все было так взвешенно, гармонично. Как человек она имела склонность все преувеличивать, а вот как театральная актриса – наоборот: сплошная умеренность, такт, никакого преувеличения. Впоследствии, после войны, мы услышали ее по радио (благодаря Лорейн: она у нас была главная радиослушательница), так ведь даже в постановки «Американского радиотеатра» она вносила какой-то вкус, причем даже в самые жуткие из них. И тут вдруг она у меня в гостиной, смотрит книги у меня на полках, говорит со мной о Мередите, о Диккенсе, о Теккерее… Господи, ну что женщина с таким опытом, с такими интересами нашла в моем брате?

Что они поженятся, я в тот вечер и помыслить не мог. Хотя знакомство с нею явно льстило его тщеславию; тогда, в «Таверне», за омарами «термидор», он был взволнован и чертовски ею гордился. В самом шикарном из ресторанов Ньюарка, какой только мог себе позволить еврей, и вы таки посмотрите, кто это с Эвой Фрейм, королевой богемы: так это же наш бывший хулиган с Фабричной заставы, а держится-то как уверенно, будто он над ней начальник! Ты, кстати, знал, что Айра некоторое время в качестве помощника официанта собирал в «Таверне» со столов посуду? Когда бросил школу, пытался и на лакейском поприще подвизаться. Недолго, около месяца. Великоват был, чтобы в кухонную дверь с разбега прошмыгивать с полными подносами. Как тысячную тарелку кокнул, его уволили, тут он и рванул в округ Сассекс на цинковые копи. И вот, через двадцать лет снова в «Таверне» – сам радиозвезда, да с другой звездой под ручку, да перед братом и невесткой так и красуется. Властелин жизни, купающийся в своем торжестве.

Владелец «Таверны» Тейгер – Сэм Тейгер – Эву заметил и подошел к их столику с бутылкой шампанского. Айра пригласил его с нами выпить и давай потчевать историей о том, как он в двадцать девятом тридцать дней в «Таверне» посуду собирал – конечно, теперь, когда ясно, что жизнь прошла не даром, собравшиеся рады были послушать о его злоключениях, тем более это так забавно, что он опять оказался здесь. Всем нам понравилось, как он со смехом рассказывал о совсем невеселых тогдашних своих делах. Тейгер пошел в свой офис, вернулся с фотоаппаратом и сделал снимок, как мы вчетвером едим; потом этот снимок висел в фойе вместе с фотографиями других знаменитостей, которые там обедали. Ничто не помешало бы этой фотографии довисеть там и до шестьдесят седьмого (после уличных беспорядков «Таверна» в том году навсегда закрылась), не попади Айра шестнадцатью годами раньше в черные списки. Я так думаю, что, когда это случилось, хозяева «Таверны» на следующий же день сняли снимок со стены – так, словно его жизнь прошла все-таки даром.

Да, так на чем я остановился? – а, идиллия, самое начало. Сперва он еще возвращается ночевать в свою съемную комнатенку, но постепенно перестает, все чаще остается у нее, при этом они не дети, да женщина в последнее время мужчинами не слишком-то и замучена, так что все просто чудненько, они горят от страсти, запертые вдвоем в доме на Западной Одиннадцатой улице, – они как пара сексуальных маньяков, вместе привязанных к кровати. Этакая непринужденная интрижка вослед уходящей молодости. Когда отпускают тормоза и вожжи, влюбляются и чудят. Для Эвы это избавление, освобождение, это сбрасывание с себя ярма. Это ее спасение. А что, ведь он, пожалуй, предоставит ей новый сценарий, новую роль, если она захочет. В сорок один она думала, что все кончено, а выходит, нет – значит, она спасена! «Что ж, – говорит она ему, – не зря я так долго ждала, терпела, хранила себя для будущего!»