Похититель вечности - Джон Бойн Страница 18

— Мы вам очень благодарны, — сказал я, внезапно проникшись теплотой к этому парню и его ежемесячным одиноким поездкам из Брэмлинга в Дувр и обратно. — Я уже ноги натер, а Тома скулить начал.

— Ну, с башмаками я мало чем помогу, — сказал он, всматриваясь в пустынную дорогу впереди: надвигались сумерки. — А что до спиногрыза, так хорошая порка всякие капризы быстро прекращает.

Я искоса посмотрел на него, ожидая, что он улыбнется своей шутке, но он не шутил, и я порадовался, что сводный брат мой уснул почти сразу же, как забрался в повозку: поскольку если б он не спал, одному богу известно, что бы он учудил, и к чему бы это всех нас привело.

— Вы, стало быть, женаты, мистер Ферлонг? — спросил я после затянувшегося молчания, пока я тщетно пытался придумать новую тему для беседы. Он оказался не слишком общителен для человека, склонного к компании себе подобных. Похоже, ему было вполне достаточно просто сидеть рядом со мной и смотреть на дорогу, точно вполне хватит одного присутствия живого существа рядом. Ферлонг рассмеялся.

— Пока нет, — ответил он, — надеюсь, скоро.

— Есть милая?

Он залился румянцем, и меня поразила его застенчивость — черта, которую не часто мне доводилось видеть в людях.

— Я, — медленно и несколько выспренно произнес он, — связан обетом с одной барышней из нашего прихода, хотя свадебные приготовления еще не начались.

Я ухмыльнулся:

— Что ж, удачи вам.

— Спасибочки.

— И когда думаете этим заняться?

Он помолчал, и улыбка, похоже, несколько потускнела.

— Да скоро уж, — сказал он. — Были кой–какие… — он пытался подобрать верное слово — …сложности. Но, надеюсь, скоро все разрешится.

— В любовных делах никогда не обходится без сложностей, — ободряюще сказал я — семнадцатилетка, лишь однажды любивший, но пытающийся рассуждать, как человек многоопытный.

— Ага, я тоже так думаю, — отозвался он. Затем несколько раз открыл и снова закрыл рот; я догадался, что он хочет мне что–то сказать, но не знает, с чего начать, или не может решить, стоит ли это обсуждать вообще. Я молча уставился вдаль, на минуту прикрыл глаза, чтобы расслабиться, но тут снова услышал его голос — Ферлонг заговорил громко и без привычного добродушия:

— Я знаю Джейн — так ее зовут, Джейн… Я знаю ее добрых восемь лет, и мы всегда хорошо ладили, понимаешь, о чем я. Иногда я вожу ее гулять, а иной раз захожу вечерком, приношу какую–никакую изящную безделицу, и она принимает всегда с удовольствием. А однажды мы вместе стог метали, летом, два года тому как. Шесть футов в высоту, выше меня.

Я кивнул и посмотрел на него. Он покачивал головой, а глаза у него блестели, когда он говорил о своей суженой.

— Как есть ухаживанья, — сказал я, стараясь быть любезным.

— Так оно и было, — с чувством ответил он. — Никаких сомнений. Она девушка годная, понимаешь.

Я снова кивнул, хотя не имел ни малейшего представления, что это значит.

— А сейчас никак не может отвязаться от одного солдатика, что в наши края заявился. Он с ней малость нахальничает и, я уверен, не шибко–то ей нравится, да только она не знает, как ему отлуп дать. Он ведь вроде как за Короля и страну сражается, все такое. И сам–то в наших местах проездом. Надолго не задержится.

— Какая неприятность, — пробормотал я.

— Он с нею каждый день гулять ходит, — продолжил Ферлонг, не обратив на меня внимания, точно и не было меня в повозке. — И к реке даже водил. И ходит к ней — вишь ты, под пианино петь ему нравится, тоже мне жеманница. Меня вы ей в уши петь не заставите, сэр. И не думайте. Пущай собирает свои манатки и проваливает куда подальше, вот что я думаю. Неча к ней приставать. А она слишком воспитанная, понимаешь. Слишком вежливая, и отшить его не может. Потакает ему. Гулять ходит. Голосок его сладкий слушает. Чаем его поит да знай слушает, как он заливает о своих приключениях в Шотландии, будьте любезны. Кто–нибудь, может, и скажет — люди у нас недобрые, — что она бедолагу за нос водит, но я так скажу: собирай манатки и уматывай, вот и дело с концом. Мы с ней словом связаны.

Лицо у него покраснело, а руки дрожали, когда он натягивал поводья. Я кивал, но ничего не говорил, слишком хорошо понимая, что́ там у них в Брэмлинге происходит. Мне было жаль его, но мысли мои уже были заняты другим. Я думал об утре — о том, какой долгий путь предстоит нам после сегодняшней ночевки. О Лондоне. Ночь собиралась вокруг нас, и мы все умолкли. Я с благодарностью вспоминал своих дуврских подружек — мечтал оказаться у них с несколькими лишними пенни в кармане, и уже прикрыл глаза в грезах о наших свиданьях, но тут лошадь резко остановилась от окрика Ферлонга, и мы едва не подскочили от неожиданности. Мы прибыли к месту ночлега.

Амбар был маленький, но разместились мы в нем почти с удобством. Пахло коровами, хотя животных видно не было.

— Они их тут днем доят, одну за другой, — сказал Ферлонг. — Ферма в миле отсюда по дороге. Коров гоняют на выпас, а сюда заводят на дойку. Вот чем тут пахнет — молоком.

У него была с собой корзинка с провизией, но там хватало только на одного. Я отказался от угощения: было бы невежливо лишить его еды, после того как он столько часов вез нас, — но Доминик взяла цыплячью ножку, которую он ей всучил, и поделилась с Тома, который слопал бы все сам в одиночку. Я смотрел, как они едят, и рот у меня наполнялся слюной, все еще с привкусом жевательного табака, но чтобы не выглядеть мучеником, я заявил, что меня мутит после дорожной тряски. Мы какое–то время разговаривали, все четверо: Доминик несколько оживилась, расспрашивала Ферлонга о деревне и о том, чем занимаются в окрестностях, будто решила изменить наши планы, когда у нас появилась конная повозка, которая может отвезти нас куда–то еще, помимо Лондона. Судя по описаниям, Брэмлинг был неплохим местечком, однако меня все равно не слишком заботило, где мы в итоге окажемся, — я был уверен, что мы сможем устроиться, где угодно, лишь бы вместе. Свеча наша догорала, и в амбаре сгустился мрак, но улыбка Доминик еще светилась, когда она рассказывала о представлении, которое видела некогда в Париже: на девушках там не было никакого белья, и мужчин привязывали к креслам, чтоб они не взбунтовались, — и мне мучительно захотелось прикоснуться к ней, обнять ее, слиться с ней телом. Безумное вожделение захлестнуло меня — я уже не понимал, смогу ли прожить этот вечер и не поцеловать ее. Дружба наша долее не сдерживала меня, ибо покоилась на одном лишь моем желании касаться Доминик и чувствовать ее касания в ответ, — и я осознал, что больше не слышу ее голос: я просто смотрел на ее лицо, тело и воображал нас вдвоем, наедине. Признания сами рвались из меня, но слов я не находил. Я хлопал ртом и, несмотря на Тома, на Ферлонга, был близок к тому, чтобы наброситься на нее, когда амбар полностью зальет тьмой, и останемся только мы — мы двое, просто Доминик и Матье. И больше никого.

— Матье, — сказала Доминик, ласково хлопнув меня по руке и вырвав из власти грез. — У тебя такой вид, точно ты сейчас рухнешь от изнеможения.