Ее звали Ева - Сьюзан Голдринг Страница 18

10 октября 1945 г.

Обещание

– Bitte, helfen Sie mir ^[17], – эти слова, произнесенные хриплым шепотом, сорвались с растрескавшихся окровавленных губ пленного немца. Его некоторое время назад приволокли в комнату для допросов и привязали ремнями к железному стулу. Сейчас он находился в комнате один. Свесив голову на грудь, он всхлипывал и что-то бормотал. Грязные тонкие волосы падали ему на глаза. Она с трудом различала его слова. – Ich habe nichts falsch gemacht ^[18].

Ева только что пришла на утренний допрос. Дверь в комнату была открыта. Она бросила взгляд через плечо, осматривая коридор. На мгновение наступила тишина. Быстрых энергичных шагов она не услышала, но знала, что очень скоро в комнату для допросов вернется полковник Робинсон в сопровождении Арнольда Миллера – жестокого коренастого сержанта, выполнявшего за него грязную работу.

– Бедняга. Я знаю, что ты невиновен, – прошептала Ева, чуть-чуть прикрывая дверь. – Я тебе верю. Мне очень жаль, что с тобой так обращаются.

– Jede nacht ^[19], – произнес он, поднимая голову, чтобы она видела его лицо, – нас раздевают догола…

Ева резко втянула в себя воздух. Этого пленного немца она видела прежде. Узнала его, несмотря на синяки и коросту грязи на его лице. Курт Беккер. Она читала его досье. До войны он был учителем и собирался вернуться к своей профессии во Франкфурте. Но в его деле также отмечалось, что он связан с людьми, сочувствующими коммунистам. Она помнила, каким он был по прибытии в центр. Он радостно поприветствовал ее репликой о чудесной погоде и, словно он прибыл сюда подлечиться и отдохнуть, а не для того, чтобы томиться в плену и терпеть лишения, сказал:

– Ach, sehr gut. Ich habe Schlammbad sehr gern ^[20].

На первом допросе, полтора месяца назад, его белокурые волосы были еще относительно чистыми и опрятными, рубашка – без пятен, кожа здоровая, без кровоподтеков. Перед началом допроса он улыбнулся ей и официально представился в учтивой манере. Теперь глаза его ввалились, лицо посерело, некогда крепкое тело превратилось в скелет. От его грязной одежды исходил кислый запах рвоты и мочи.

– Курт… Можно, я буду называть вас по имени, да?

Ева умолкла и прислушалась. Приближались шаги.

– Обещаю, – прошептала она. – Это все ужасно несправедливо. Обещаю, я постараюсь сделать так, чтобы это прекратилось. С вами не должны так обращаться.

А потом дверь с грохотом распахнулась, так что и Ева, и заключенный вздрогнули, и начался очередной допрос. Она не поднимала глаз от блокнота, вела протокол. Острый карандаш в ее руке дрожал. Она изо всех сил пыталась сохранять самообладание, слушая резкие вопросы полковника и неуверенные ответы пленника.

– Отвечай, – потребовал Робинсон резким тоном. – Отпираться бессмысленно. Нам известно, что ты встречаешься со своими так называемыми друзьями.

Курт свесил голову. Не будь он привязан к узкому железному стулу, упал бы на бетонный пол.

– Миллер, – гаркнул Робинсон. – Выпрями его.

С безразличным выражением лица сержант своей лапищей схватил Курта за волосы и рывком посадил его прямо. Курт застонал, его рот с разбитыми губами безвольно открылся, и Ева увидела, что часть зубов у него сломана, а на месте других зияют дыры.

– Отлично. Так-то лучше, – Робинсон натянуто улыбнулся. – А теперь, глядя мне в глаза, скажи, где проходили ваши встречи?

Настойчиво повторяя свои вопросы, он буравил пленника холодным, недобрым взглядом и улыбался при каждом ударе, при каждой пощечине, которые Миллер отвешивал несчастному немцу. Когда у того падала на грудь голова и сержант поднимал ее, хватая Курта за уши или за волосы, Робинсон одобрительно угукал или говорил: «Так, Миллер, так. Напомни ему, зачем мы здесь». И каждый раз, когда тот пускал в ход кулаки, Робинсон насмешливо фыркал.

Должно быть, так же он вел себя, когда планировал и осуществлял ту роковую операцию, в ходе которой суждено было погибнуть Хью. Самодовольно кивал, когда докладывал, что, возможно, к несчастью, они потеряют горстку агентов, но это необходимо, чтобы ввести немцев в заблуждение.

Ева до крови кусала изнутри щеку. Она слышала, как в груди гулко бьется сердце, и, пытаясь контролировать свой гнев, силилась сосредоточиться на работе. Хью и его товарищи для Робинсона были разменными пешками; это все, о чем он думал, отправляя их на смерть. А допрос продолжался. Ева заметила, что на форме цвета хаки сержанта Миллера поблескивают светлые волосы, выдранные из головы Курта.

Она никогда не видела, чтобы полковник Робинсон собственноручно пытал заключенных. Она никогда не видела, чтобы зверства творились непосредственно на ее глазах. Никогда не видела сокрушительных ударов по голове, не видела, как затягивают кандалы на ногах, от чего лопается кожа и остаются гноящиеся раны. Не видела холодных сырых камер с незастекленными окнами, в которых гулял ледяной ветер. Нет, для этого они были слишком умны. Но она догадывалась, почему заключенные, которых привозили в центр допросов в относительно здоровом состоянии, через несколько недель становились не похожи сами на себя, превращаясь в дрожащих доходяг, покрытых синяками и кровоподтеками.