Отторжение - Элисабет Осбринк Страница 18

Привыкнет, повторяли все в один голос. Это пройдет. Но дело было не только в появлении соперницы.

Видаль переехал к Рите.

Салли было трудно переварить произошедшие перемены. Девочка, наверное, рассчитывала: вот мама вернется домой похудевшей, и все пойдет по-прежнему. Но, оказывается, маме надо больше отдыхать, а Салли велено вести себя потише. К тому же в доме появился пусть и приветливый, но все же почти незнакомый человек, которого она теперь называла не иначе как “отец”, и то с трудом. И этот чужак никуда не собирался уходить. Каждое утро сидит в кухне с газетой, а вечером возвращается как ни в чем не бывало. Салли, вокруг которой раньше плясали все, и домашние, и гости, внезапно лишилась внимания. У матери вечно нет времени, все внимание уделяется этому орущему младенцу, а на нее никто и не смотрит, и отец так никуда и не уходит.

Значит, он поселился у них только из-за этого ребенка? Это из-за него он каждый вечер приходит ужинать? Этому спеленатому существу, которое даже и говорить-то не умеет, удалось то, чего Салли так и не смогла за шесть лет. И почему? Что в этом ребенке такого привлекательного? Мягкие щечки, белая кожа, огромные, хотя и без всякого смысла, голубые глаза?

Мама очень устала, сказал чужак под названием “отец”. Иди и почисть зубы. Поешь. Убери со стола. Вообще-то все то же, что говорили и мать, и тетя Мейбл, но он-то тут при чем? Он-то какое имеет право командовать? Не появлялся годами, а теперь приказывает. “Девчонка избалована”, – сама слышала, как он это сказал. А мама согласилась! Да, мол, избалована…

Салли кипела от гнева.

А главное, ни у кого нет на нее времени, кроме тети Мейбл. Тетя приходит, занимается уборкой, бегает в магазин. А по субботам берет Салли за руку, другой толкает коляску, и они идут на прогулку – маме надо отдохнуть.

Лето тридцать шестого выдалось сказочно теплым и зеленым. Девочка в коляске мирно спала, а Салли рассказывала Мейбл про школу, как проходят уроки, про подружек. На физкультуре ее очень хвалили – и она старалась как могла. Салли всегда хотела победить. Бег, сам процесс бега никаких трудностей для нее не составлял. Огонь нетерпения в ее душе легко и полноценно преобразовывался в кинетическую энергию и гнал вперед, к финишу. Медлительные и неуклюжие одноклассницы отставали одна за другой. Тяжелое дыхание, раскрасневшиеся потные лица, напряженно суженные, страдающие глаза. Салли же была как стрела, выпущенная из лука. Как молния, как богиня победы пролетала она финишную черту – и ее переполняло чувство гордости и превосходства. Учитель гимнастики выставлял ее на соревнования. Ей было неважно, что за соревнования, бег на шестьдесят ярдов или эстафета, – важно победить. Салли жаждала только победы. Победа – лучшая награда, награда из наград.

На прогулках с тетей Мейбл они развлекались тем, что ставили отметки домам. Цвет, размер, розы в саду, сорняки на газоне – разработали целую систему оценок. Шли усадьбы. И вот, наконец, Айви-Хаус – кульминация прогулки, магический, окруженный мифами дом великой балерины Анны Павловой. У Мейбл и Салли этот дом всегда получал самую высшую оценку.

На стенах, окружающих Голдерс-Парк, кто-то намалевал черные надписи. И не только на стенах – на сарайчиках, скамейках, на заборе. Огромные буквы похожи на орущих людей, подумала Салли. Ей захотелось присесть на корточки и закрыть голову руками. Посмотрела на тетю Мейбл – неужели она не слышит злобный рев? Нет. Похоже, нет – так же весела и беззаботна, как всегда. Мейбл очень нравится катать коляску по посыпанным песком дорожкам парка. Или присесть на скамейку и кормить Ивонн из бутылочки. Салли хотелось поскорее уйти. Но она молчала. Ей было страшно, казалось, за подстриженными кустами мелькают опасные тени, кто-то там прячется. Буквы уставились, как глаза со старинных портретов, – куда бы ни отошел, всегда смотрят на тебя. Салли понимала, что эти черные слова обращены к ней и ни к кому другому. Она – цель. Не просто цель – мишень. А тетя Мэйбл – нет. Она из другой породы. Салли уже успела понять простую истину: кому-то бояться нечего, а другим – есть чего. Потому что эти другие – дичь, предмет охоты. Как в школе. Какао – называли Салли другие девочки. Ее фамилия из Коэнка превратилась в Какао. Салли ненавидела эту кличку, ненавидела этих девчонок. Ненавидела и страстно хотела быть в их компании, играть с ними. Но и игры она ненавидела, потому что ее не принимали. А больше всего ненавидела золотисто-оливковый оттенок своей кожи, темный пушок на руках – остальные были беленькие и чистенькие. Ненавидела свои прямые темные волосы – у остальных завивались локоны, как у принцесс. И все, что она ненавидела, унаследовано от отца: имя, цвет кожи, цвет волос, обособленность, если не сказать отторжение, – всё. Каждое утро шла в школу со страхом – что скажут девчонки, не станут ли опять смеяться. Малышка мисс Какао, ты же черномазенькая.

В парке Салли читает надписи на стенах, на досках сарая и скамейках, и сердце колотится так, будто в груди поселился дятел. Она дочь Видаля Коэнки, а это проклятие, эти уродливые буквы визжат, воют, они различают ее в массе прохожих и шипят: никуда не денешься. ЖИД – написано на каменном заборчике. Вопль со стены сарая, где садовники хранят свои мотыги и грабли: GO HOME! DOWN WITH! ^[22] – на спинке скамеек. И везде, крупно и уродливо: THE JEW.

1936 год. Год триумфа лидера британских фашистов Освальда Мосли. Число его сторонников растет с каждым днем. Молодые парни бреют виски, оставляют только тщательно зачесанные назад длинные волосы на темени. Прическа, символизирующая непоколебимую целеустремленность. Никаких сомнений, никакой амбивалентности – ни под каким видом. Весь их облик подчеркивает: никаких сомнений и никакой амбивалентности. Но и люди с традиционными прическами, те, кто до поры до времени складывал радикальные помыслы в конторские портфели, охотно принимают участие в фашистских манифестациях, демонстрируют поддержку – умеренные, чистоплотные, с мозгами, не тронутыми коммунистической отравой, одобрительно кивающие на каждое слово Мосли.

Мосли поначалу вовсе не интересовался еврейским вопросом – наоборот, относился к антисемитской одержимости лидера немецких фашистов Адольфа Гитлера с презрением. Он вообще считал Гитлера примитивным и вульгарным. Но потом сменил позицию. Никто не стал бы отрицать: примитивный и вульгарный Гитлер делает гигантские успехи, народ его поддерживает. Хотя Мосли прекрасно понимал, что популярность Гитлера, как и многих успешных лидеров этого типа, зависит именно от его примитивности и вульгарности, от умения играть на самых подлых струнках народной души. Да, понимал и даже осуждал; беда только в том, что он и сам страстно желал того же. Никто не станет отрицать: Гитлер за очень короткий отрезок времени приобрел огромную власть, о которой Мосли мог только мечтать. Возможность запрещать оппозиционные движения, объявляя их агентами международного заговора коммунистов и евреев, определять, что можно высказывать, а чьи глотки лучше бы заткнуть. Власть над белыми и власть над черными, ни под каким видом не смешивая тех и других, власть, исключающая серые зоны, власть, исключающая расовую и религиозную неразбериху. И такая власть достижима. Мосли и его приверженцы уверены, что она в недалеком будущем сама падет им в руки, надо только дождаться очередных выборов – и все будет, как в Германии. Ну, может, не на этих выборах, но на следующих – точно. И, как это ни претило Мосли, Гитлер нашел формулу успеха: объединил немецкое общество против евреев. Сам Мосли иногда в кругу приближенных усмехался: Какое там общество? Плебс… Но именно еврейский вопрос превратил немцев в пластилин, из которого можно лепить что угодно.