Соразмерный образ мой - Одри Ниффенеггер Страница 18

Уже почти год Элспет Ноблин была мертва, но до сих пор не постигла всех правил.

На первых порах она дрейфовала у себя в квартире. Не обладая большим запасом сил, просто разглядывала свои бывшие вещи. Задремывала и пробуждалась через несколько часов, а может, суток — она точно не знала, да это и не имело значения. Никаких определенных очертаний она не приняла и целыми днями перемещалась по полу от одного солнечного пятна до другого, напитываясь теплом, как будто сама стала воздухом — поднималась и опускалась, нагревалась и остывала.

Она обнаружила, что способна умещаться в самом тесном пространстве, и это открытие привело к первому эксперименту. Один из ящиков ее письменного стола не открывался. Видимо, застрял, потому что ключ от стола оказывался бесполезным, когда дело доходило до нижнего ящика левой тумбы. А жаль — пропадало место для хранения папок. Теперь Элспет проплыла внутрь сквозь замочную скважину. Ящик был пуст. Она даже немного огорчилась. Но почему-то внутри ей понравилось. Сжавшись до двух кубических футов, она приобрела некоторую плотность и очень скоро пристрастилась к такому состоянию. Элспет пока что оставалась бестелесной, но внутри ящика она испытывала нечто похожее на осязание: соприкосновение волос и кожи, языка и зубов. Облюбовав этот ящик, она подолгу в нем спала, размышляла — и успокаивалась. Как будто вернулась в материнское чрево, думала она, радуясь добровольному заточению.

Как-то утром она увидела свои ступни. Едва различимые, но узнаваемые; Элспет порадовалась. Вслед за тем образовались кисти рук, ноги, предплечья, груди, бедра и туловище, а под конец она уже могла крутить головой и шеей. К ней вернулось то тело, в котором она умерла, — щуплое, исколотое иглами, с разрезом для катетера, но она так обрадовалась, что ничего этого сперва не замечала. Плотность нарастала постепенно — от этого она видела себя все более отчетливо; но для Роберта по-прежнему оставалась невидимкой.

Роберт проводил много времени в ее квартире: завершал дела, бродил по комнатам, трогал разные безделушки или, взяв что-нибудь из одежды, ложился на кровать и сворачивался калачиком. Она за него беспокоилась. Худой, болезненный, подавленный. Видеть этого не могу, говорила она себе. Ее терзали сомнения: то ли обнаружить свое присутствие, то ли оставить его в покое. Он не найдет утешения, если будет знать, что ты рядом, внушала она себе.

Он и так не может найти утешения.

Иногда она до него дотрагивалась. Судя по всему, на него это действовало как ледяной сквозняк; там, где она проводила рукой, появлялась гусиная кожа. На ощупь он казался ей горяченным. Теперь она различала только тепло и холод. А шершавое и гладкое, мягкое и твердое оставались для нее недоступными. Равно как и вкус, и запах. Зато к Элспет привязалась музыка: песни любимые, нелюбимые и никакие теперь звучали у нее в ушах. Спасения от них не было. Как будто в соседней квартире негромко включили радио.

У Элспет появилась привычка закрывать глаза и ласкать свое собственное лицо. Ее пальцы чувствовали вещественность, притом что остальной мир проскальзывал мимо, как будто она двигалась вдоль киноэкрана, на который направлен луч проектора. Ей больше не приходилось совершать обыденные ежедневные ритуалы: принимать душ, одеваться, подкрашиваться; она просто вызывала в памяти любимый джемпер или выходное платье — и была при полном параде. Правда, волосы, к ее огорчению, так и не отросли. В свое время Элспет сильно переживала, когда они стали выпадать целыми прядями, а потом вместо светлых локонов начал отрастать какой-то чужой, серый с проседью пух. Причем жесткий на ощупь.

Отражения в зеркале теперь у нее не было. Это доводило ее до белого каления — она и без того чувствовала свою ущербность, а от невозможности увидеть собственное лицо ее охватывало невыносимое одиночество. Иногда она задерживалась в прихожей и поочередно вглядывалась во все зеркала, но в лучшем случае различала темное, расплывчатое облачко, словно кто-то взялся рисовать в воздухе углем, а потом стер неудачную картинку, но не до конца. Вытягивая перед собой руки, она ясно видела кончики пальцев. Наклоняясь, могла любоваться ножками в изящной обуви. Но лицо ускользало.

Быть призраком означало вот что: насильственное отчуждение от мира. Она лишилась всего. Приходилось довольствоваться делами и поступками других, чужой способностью переставлять вещи, питаться обычной едой, дышать воздухом.

Изо всех сил Элспет старалась произвести какой-нибудь шум. Она кричала во все горло, но Роберт ее не слышал, даже стоя рядом. Элспет поняла, что крику взяться неоткуда — ее голосовые связки не оправдывали своего назначения. Тогда она бросила все силы на перемещение предметов.

Вначале предметы на нее не реагировали. Элспет, собирая в кулак всю свою вещественность и ярость, набрасывалась на диванную подушку или первую попавшуюся книгу — все без толку. Дергала двери, пыталась греметь посудой, останавливать стрелки часов. Видимых результатов не было. Тогда, умерив свой пыл, она решила начать с малого. И в один прекрасный день одержала победу над скрепкой для бумаг. Для этого пришлось битый час терпеливо подталкивать и тянуть, но зато удалось преодолеть расстояние в полдюйма. Теперь она знала, что ее рано сбрасывать со счетов: если она не будет лениться, то сможет повлиять на ход событий в этом мире. Элспет начала ежедневные тренировки. В конце концов ей удалось сбросить все ту же скрепку на пол. Потом она научилась шевелить занавесками и дергать за усики чучело горностая, [23]стоявшее у нее на столе. Вслед за тем пришел черед электрических выключателей. Она приноровилась чуть-чуть раскачивать дверь, как будто в комнате гулял сквозняк. К своей большой радости, смогла перелистывать книжные страницы. При жизни печатное слово было ее самой большой страстью, и теперь она снова отдавалась любимому занятию, если находила на столе открытую книгу. Оставалось только научиться снимать книги с полок.