Любовь в тягость - Элена Ферранте Страница 18

Полледро, окликнувший меня, будто бы заставил боль утихнуть. Вестибюль сорокалетней давности теперь виделся размыто. Силуэты рассыпались в цветную пыль и исчезли. По прошествии стольких лет никто уже не носит такой одежды, как у картонной пары, а жесты и осанка у людей изменились. Фигуры мужчины и его спутницы растворились, собака тоже исчезла – словно после напрасного долгого ожидания они решили вернуться обратно в тот неведомый мир, откуда возникли. И было трудно задержать Амалию у голой стены. Вдобавок, пока Полледро произносил свои несколько фраз, я вдруг поняла, что ошиблась, одев картонную женщину в темный костюм и накинув ей на плечи синий шарф, ведь эти вещи принадлежали вовсе не ей, а маме. Именно так одевалась Амалия во времена моего детства – будто собиралась на желанную встречу. И сейчас, приоткрыв рот (на безупречных зубах – следы губной помады), она стояла и смотрела не на силуэты, а на него – на выдуманного мной мужчину в пиджаке из верблюжьей шерсти. Он что-то говорил ей, она отвечала, потом он снова принимался говорить, но я не различала их слов.

Полледро перешел на мягкий, доверительный тон, чтобы я наконец прислушалась. Словно зачарованная, я смотрела на него, но никак не могла сосредоточиться на его речи. Лицо Полледро было точь-в-точь как у его отца в молодости, разве что не такое худощавое; сам того не сознавая, он рассказывал именно то, что я хотела знать, – как Казерта встречался с мамой в облупленном вестибюле станции “Кьяйя”. Я встряхнула головой, и Полледро, судя по всему, подумал, будто я не верю ему. Хотя на самом деле я не верила самой себе. А он все твердил: “Да это же я, Антонио, сын Казерты”. Я поймала себя на том, что в моей памяти отпечатались вовсе не силуэты из картона и дерева, а лишь впечатление от них – ощущение далеких стран и несбывшихся грез. Силуэты высвечивались в моей памяти, сияя, как начищенные до блеска ботинки, но мне не удавалось различить деталей. Вполне вероятно, что это были силуэты двоих мужчин или двух женщин, а собаку я вообще выдумала; они могли стоять на лужайке или на мостовой; я напрочь забыла, что именно они рекламировали. И эту прореху в памяти мне никак не залатать. Подробности, которые я извлекла на поверхность, – теперь я была в этом уверена – не имели отношения к реальности, а были лишь случайным сочетанием деталей одежды и жестов. Отчетливо разглядеть удавалось только красивое смуглое лицо молодого черноволосого мужчины, возникшее в результате наложения друг на друга черт Антонио Полледро и его отца. Казерта нежно разговаривал с Амалией, держа за руку сына, моего ровесника. А мама держала за руку меня, наверняка позабыв о том, что моя ладонь – в ее ладони. Я помнила рот Казерты, его губы, которые двигались так быстро, и красный язык – здесь, на станции, этот язык не мог дотянуться до Амалии, как уже случалось в прошлом. Я осознала, что надела на картонного мужчину брюки, которые на самом деле носил Казерта, а на его спутницу – мамин костюм. Что касается шляпки с перьями, то она всплыла в моей памяти из совсем уж давних времен, мама была в ней на свадьбе каких-то родственников. Откуда взялся синий шарф, я не знала, однако помнила, что Амалия на протяжении многих лет накидывала его на плечи. А темный костюм она сшила сама, потом не раз перешивала его и перелицовывала, и как раз в нем села в поезд, отправляясь в Рим на мой день рождения. Сколько же вещей вот так странствует сквозь годы, покинув своих хозяев и оборвав с ними связь, расставшись с их телом и голосом! Мама владела искусством делать вещи вечными, выводить их за пределы времени.

Наконец я сказала Полледро, удивив его доброжелательностью, на которую он не рассчитывал, видя, что я молчу и не реагирую на его слова:

– Ну конечно же, я помню тебя. Ты тот самый Антонио. Как это я сразу не сообразила? И глаза у тебя все те же – такие, как в детстве.

Я улыбнулась, желая показать, что не питаю к нему вражды, а также чтобы понять, дружелюбно ли настроен ко мне он. И этот человек из магазина Восси уже готов был поцеловать меня в щеку и даже сделал движение навстречу, но потом передумал, словно что-то во мне отталкивало его.

– В чем дело? – спросила я, когда напряжение, возникшее в первые моменты нашей встречи, рассеялось; теперь в его взгляде проскальзывала легкая ирония. – Неужели тебе не нравится мое платье?

Поколебавшись мгновенье, Полледро рассмеялся и сказал:

– Ну и худющая же ты! Видела бы ты себя в этом платье со стороны. Так не годится.