Время ландшафтных дизайнов - Галина Щербакова Страница 18

Он рассказывает о себе, что в девяностом году в Израиль эмигрировала его жена с родителями, а он уперся рогами, хотя увозился мальчик, сын… Потом не выдержал разлуки, рванул к ним через год – и выдержал месяц.

– Очень сильно восток, – объясняет он, – низкорослый, широкий в бедрах. Оговариваюсь, не о Тель-Авиве и Иерусалиме речь. О провинции, которая и есть страна. Шумная, с русско-украинским акцентом. Религиозные еврейки в черном выглядят среди олимок, как принцессы крови на Привозе. Застал войну. Надевал противогаз сыну. Хотелось умереть сразу. Стал уговаривать жену вернуться. Видели бы вы ее потрясенно гневные глаза. Я понял, что понятие голос земли, крови – это, конечно, мистическое, но одновременно абсолютно физиологическое понятие. Ей, девочке из Москвы, именно эта страна была по размеру, в ней ей было удобно, комфортно, принцесс на Привозе она не замечала, она сама была принцессой в ее понятии. Я, конечно, уехал с тем, что называется разбитым сердцем. Потихоньку оживляюсь. Жизнь здесь, как бы ее ни назвать, идет, на мой взгляд, в нужном направлении. Я переучился, познал банковское дело, кончаю академию экономики и бизнеса. Сейчас мог бы дать своей семье и здесь самое необходимое, все, кроме родины, которую они обрели. Евреи – это ведь, по сути, те же русские, живут с тараканами в голове. Ах, березки! Ах, черный бородинский! Ах, шабад – ты моя религия! Два великих придурковатых народа и между ними Христос, величайший диссидент своего времени, ставший между ними китайской стеной.

– Я агностик, – отвечаю я, причем не свои слова, толком я и не знаю, что это такое. Но так говорил папа, когда надо было занять позицию между агрессивным атеизмом мамы и врожденно покорным верованием бабушки: «Бог видит, Бог знает. Не нашего ума дело».

Игорь ушел поздно. На прощанье он поцеловал меня в щеку, нежно так, как брат. И хуже такого завершения дня быть не могло. Лучше бы уж махнул рукой и сказал «бай», как теперь говорят. В школе мы говорили «чао», теперь как бы сломали пополам родное «баю-бай», отринув первую часть как не соответствующую скорости времени. Я на все «бай» отвечаю родным «пока». И пусть победит сильнейший.

Полночи я думаю, что у меня был мужчина с разбитым сердцем. Я так хорошо это вижу: сочащийся кровью желудочек с бессильной аортой, увялым, почти бездыханным предсердием. Оно не может гнать кровь к рукам и ногам, оно хочет, чтоб его оставили в покое. «Но тогда зачем академия бизнеса?» – пронзает меня мысль. Я ведь вот не учусь и не хочу учиться, как-то пробиваюсь старым знанием и умением, потому что это у меня на самом деле разбито сердце. И я долго ковыряюсь, как в больном зубе, в абсолютно бездарной мысли: кому из нас – мне или Игорю – сейчас хуже? Я учитываю половые признаки. Мужчина может увязаться за одинокой женщиной и даже вытереть ей чашки, чтоб потом рассказать, как от него уехала жена, а он рванул за ней и попал под бомбежку и придумал, что страна эта низкорослая, похожая на Привоз, и только изредка встречаются принцессы крови. Ну, он и уехал. Я бы тоже уехала из такого изображения.

Во всем виноват братский поцелуй. Не хочешь целовать женщину – не целуй, хочешь целовать по-братски – пожми ей руку как товарищ и скажи «бай», «чао», «пока» и все что в этом ряду дожидается своей очереди быть произнесенным.

Как раз через два дня, те самые два дня, в которых я вынашивала мысль, что достойна только поцелуя в лобик (как покойница) и в щечку (как своя в доску), позвонил Мишка.

– Как живешь, девушка? – с излишней и фальшивой бодростью спросил он. С чего же так придуряться, милый? Ты боишься разговора со мной, а вдруг я шлепнусь в истерику, или все у тебя не так уж тип-топ и, может, – а почему бы нет? – ты ищешь тропу назад?

– О'кей, парнишка! – отвечаю я. – Все схвачено!

– Ну и ладушки, – как-то более спокойно отвечает он (слава Богу, мол, не колотится в слезах). – Я к тому. Нам надо бы как-то оформить наши отношения. Я человек старорежимный. Я люблю быть женатым на девушке, с которой сплю. Как тебе лучше, дорогая, чтоб я затеял развод или тебе это более душевно?

– О Господи, Мишка! – говорю. – Мне как быстрее и чтоб никуда не ходить. Можешь развестись без меня?

– Ну так уж совсем – не могу, тебе надо будет как минимум прийти и дать согласие.

– А если я напишу словами? Письменный вид согласия можно подшить к делу. – И добавляю самоуверенно. – Я знаю, так можно.

– Ладно. Попробую, – отвечает Мишка. – Но если я завожу процесс, мне нужна мотивация.

– Ты же спишь с мотивацией, – смеюсь я.

– Это конечно, – отвечает он серьезно, но как-то очень серьезно. – Знаешь, хорошо бы для скорости и убедительности добавить, что у нас нет детей. Как ты считаешь?

Мне хочется закричать, что это не значит, что у меня их не будет, не значит, что я не люблю детей, не значит, наконец, что ты хоть раз в жизни сказал, что хочешь ребенка. Но я сдерживаю себя. Пока ведь все идет так, что мне как бы все по фигу. Ну и славненько!

– Пиши, что хочешь, дорогой товарищ, – говорю я. – Лишь бы поскорее.

– У тебя к этому появился интерес? – и я представляю любопытную рожу Мишки.

– Тыщу! – отвечаю я. – Я только после тебя поняла, как у меня были слеплены крылышки. Теперь трепещут!

Фу, какая пошлость и мерзость. Ах, вот почему так много пошлости, вдруг осеняет меня. Ею легче прикрыться, когда больше нечем. Это, как в бане, когда неожиданно (такое было со мной на даче под Пушкино) входит слесарь и ты хватаешь тазик (пошлость) и закрываешь срам. Хорош еще и музыкальный аккомпанемент в виде визга.

– Как родители? – спрашивает Мишка. И это уже запредел. Он же не знает про папу, а я щебечу, что у меня все схвачено. Это уже не банный тазик, это уже черт знает что. Это гадость, но эта гадость – я сама.

– Ты ведь не в курсе, – говорю я сиплым голосом, – но папа умер.

Кажется, он вскрикнул. А может, это где-то на улице. Но мне пришлось постоять с трубкой у уха, пока он выжал из себя нечто.

– О Господи! – совсем стопроцентно по-человечески сказал

он. – Прости, я не знал, лезу к тебе черте с чем. Как это случилось?

Я рассказываю все, кроме того, что это связано с ним. Я ведь до сих пор так думаю. Но каким бы он ни был, идиотом его не назовешь. И сложить, и отнять месяцы он способен и соображает, что, может, независимо, а может, зависимо папа умер, когда мы расстались. У них были хорошие отношения, родственные.

– Что я могу сделать для тебя и мамы? – спросил он.

– Да ладно тебе, – отвечаю я. – Мы выжили. Самое тяжелое позади.

– Вам хватает денег?

– Хватает, Миша, спасибо. Я тронута, и ты не бери нас в голову. Разводись поскорее.

Он что-то мне говорит еще, как бы извиняется, что не звонил, но я кладу трубку.

Почему-то мне остро хочется увидеть его женщину. Какая она? И какая я в сравнении с ней? В принципе случается, что разные жены даже дружат между собой. Ведь может статься – мы с ней одной крови. Ведь кто-то говорил, что бегающий за бабами мужик всегда находит одну и ту же, только с другим лицом. Что немаловажно, скажем прямо. С другой стороны, боюсь боли. Увижу нечто и закомплексую, задепрессую, и кто меня вытащит из самой себя? Некому. Приходил в гости мужчина чаю попить, и тот с разбитым сердцем. А два разбитых сердца – это уже перебор, хирургия.