Ключ к полям - Ульяна Гамаюн Страница 17

Как многие уже догадались, все началось с того, что мне просто захотелось постоять под часами «Гранд Отеля» так, чтобы обе стрелки сдвоенным жирным пальцем указывали на меня. В нашем городе часов великое множество, задавшись целью, можно выбирать годами, под какими стрелками скоротать время, но вышло так, что именно эти – мои любимые. Тридцатого сентября две тысячи шестого года в восемнадцать часов двадцать одну минуту и три секунды, через девяносто шесть лет и одиннадцать месяцев после того, как Владимир Николаевич Хренников, маргинал и неисправимый мечтатель, бережно, со слезами на глазах опустил в фундамент будущего «украинского дома» серебряную пластинку с проникновенной надписью, светофор на углу Проспекта и Короленко заиграл зеленым, и я пересек дорогу. Оказавшись по ту сторону, я понял, что бордовый козырек над входом совершенно выпал у меня из головы. Стоя под часами, я не буду видеть вожделенных стрелок. Поразмыслив немного, я пришел к заключению, что это даже к лучшему: от настоящих часов четырнадцатого года все равно ничего не осталось. Я посмотрел вверх – было двадцать семь минут седьмого – и шагнул под козырек. Портье, бледный молодой человек с пустыми глазами, укрывшись от холода и неприятных мыслей за стеклянной дверью, равнодушно разглядывал красную дорожку и мои неуместные ботинки на ней. В его облике не было ничего мало-мальски снобистского, напыщенного или, на худой конец, назидательного, ничего от архаической, навязшей на зубах овсянки-сэр, и, если бы не форма, его можно было бы принять за скучающего эксцентричного постояльца. И очнись он сейчас от своих грез, мутноватое стекло показало бы ему довольно странного человека, с беспокойством поглядывающего на наручные часы. Когда они, предварительно настроенные на хренниковскую волну, наконец показали половину, я поднял голову и закрыл глаза.

Усталые голоса машин, чечетка трамвайных каблуков по рельсам, глухие вздохи торопливых шагов по Проспекту, дыхание молодого человека за стеклом – все сливалось, подгоняемое стрелками часов, в одну мощную полифоническую волну. Голоса, множество голосов, на все лады распевающих нехитрую песенку, хрустальным куполом смыкались над моей головой. Жаль только, что среди всех этих насвистываний и мычаний мне никогда не удавалось различить собственный голос. Да и кому это под силу? Кто, услышав собственный говорок в телефонной трубке или повстречав какого-то придурка у витрины, признает в нем себя? Человек не любит правды. Из того, что он создает, выживает самое лживое. Во все времена выживает ложь. Живут зеркала. А ведь они лгут – сам видел. Ну, признайтесь, ведь замечали же вы, как этот чудик в зеркале нет-нет, да и выкинет коленце? Нет-нет, да и отстанет или поспешит? А эта буффонада, мол, не знаю я, где право, где лево, и знать не хочу. Каково? Ложь во весь голос о себе заявляет. Лжи, в отличие от правды, нечего скрывать. Духовная жизнь, поток сознания, энергия мысли – чушь! Мое собственное тело, эта бренная, приземленная оболочка, которой нужно есть, спать и испражняться, гораздо мне ближе, чем это чертово сознание, которое только и делает, что говорит, бормочет, завирается, выстреливает мыслями, как вишневыми косточками. Паршивая изба-говорильня. И какой тогда голос? Чей голос? Где, кого искать? Того самого, что так усердно, даже сейчас, вязнет, проговаривает все эти буквы, точно пережевывает? А ведь все это давным-давно сказано: быстрее, правдивее, где-то глубоко, кем-то глубоким – не его, не этой говорильни устами. Все лгут – слова, мысли, зеркала. Может быть, «правда» – это только слово, которое слишком много на себя берет. Что ж, со временем я, скорее всего, смирюсь с тем, что, как бы я ни звучал, колокольчиком или набатом, мелодию эту я не услышу. Так морская раковина, которую прижимаешь к уху с замиранием сердца, никогда не узнает о симфонии волн, в ней заключенной. Господи, кем бы ты ни был, до чего же обрыдло искать тебя в самом себе!

Не знаю, сколько бы я еще стоял, с закрытыми глазами вслушиваясь в чужую мелодию, если бы тело в очередной раз не напомнило о себе болью в плече – кто-то толкнул меня так, что я чуть не растянулся на пыльной дорожке. Пока я, мигая, ошалело смотрел по сторонам, проснулся портье. Когда он скрипнул входной дверью и воровато высунул голову наружу, я понял, что пора сматывать удочки. К тому же спина великана, вернувшего меня к действительности, быстро удалялась в сторону дороги. Обернувшись к заинтригованному портье, я вежливо изобразил подобие поклона и помчался вслед за спиной, которая уже резво пересекала улицу. Успел я, как всегда, к перемене блюд: словно поджидая меня, зажегся красный. Протискиваясь в первый ряд, поближе к дороге, не упуская из виду спину, я почувствовал, как кто-то настойчиво тянет меня за рукав. Обернувшись, я увидел знакомого портье.

– Вот, – он вложил мне в руку какой-то бордовый комок, – вы обронили, – и бегом пустился назад.

Комок оказался детской на вид перчаткой, расшитой множеством разноцветных пуговиц. И тот факт, что обронила ее спина, был ясен мне безо всякой дедукции. Теперь погоня обретала смысл и становилась делом общественно значимым. Когда зажегся зеленый, я понял, что потерял спину из виду, и рванул через дорогу, натыкаясь на прохожих и раздавая никому не нужные извинения. У второго перекрестка я слегка успокоился, увидев, что спина покупает цветы у бабульки на углу. Приняв из бабулькиных рук с осторожностью молодого папаши огромный сверток, спина неторопливо продолжила свой путь, цель которого была, как я догадался, где-то на набережной. Теперь я мог немного расслабиться – отмеченная своим лиловым новорожденным, затеряться в толпе спина никак не могла. К тому же, такому великану, вылитому Микеланджело в лучшие свои годы, затеряться где-либо было бы крайне сложно. В наши дни такие монументы встретишь разве что в бронзе и на коне. Заинтригованный букетом, я остановился возле бабульки-цветочницы. С сосредоточенностью ребенка, всецело поглощенного новой игрой, она составляла букет из хризантем – бордовый с желтой россыпью по краям, отрываясь только для того, чтобы поправить ветхую шляпу из черной соломки, которой она, кажется, необычайно гордилась. Я подумал, сколько и кому она должна была давать на лапу, чтобы оставить безнаказанным факт присутствия своего черного истрепанного пальтишки в самом центре города. Ее соседка в грязно-желтом плаще без пуговиц дремала, усевшись на картонном ящике и сложив пухлые руки на покатом животе. Перед ней, на двойном слое газет, живописными кучками были разложены груши.