Рассекающий поле - Владимир Козлов Страница 17

Сева окончил школу с серебряной медалью и имел право быть зачисленным в университет в случае, если первый экзамен будет сдан на «пять». Это был русский язык и литература устно. Закинув ногу на ногу, он читал учебник Розенталя в общаге, пока его волгодонский сосед и товарищ Саша быстро и почти при всех уговаривал на балконе новую знакомую сделать ему массаж в ее комнате. Она ему делала – и не только массаж. Он возвращался и принимался готовить. Готовил только одно блюдо – яичницу. Поскольку теперь они жили вдвоем, Саша разбивал над сковородой девять яиц. Потом он шел разгружать товар в продуктовом магазине под общажным корпусом. Жить здесь и иметь постоянный заработок было высшим пилотажем. С человеком, который устроил его в бригаду, Саша познакомился необычно – помочился на него ночью с балкона. В один из первых вечеров он вернулся побитый – вывел поговорить одного качка на дискотеке и был неумолим, настаивая на том, что миром разойтись никак невозможно. Сева в тот день одолел двадцать четыре страницы Розенталя.

После первого же экзамена он был зачислен.

Когда вернулся в Волгодонск, смотрели на него уже иначе. Отчиму невозможно было доказать, что мама тайком от него не заплатила деньги за поступление, – но Сева уже не считал это своей проблемой. Он догуливал с приятелями.

Вдруг позвонила Валя. Когда-то он привел ее в детское сообщество мальчиков, вчера мечтавших лишь закрыться в комнате от родителей ради многочасовой игры в танчики на игровой приставке к телевизору, – за это время она превратила компанию в клуб своих поклонников, игравших одну и ту же роль якобы опытных похотливых циников. Сева от них отпал, потому что не узнавал ни ее, ни своих приятелей. А потом появилась Анна – и кроме нее полгода не было больше ничего в жизни. И только весной они с Валей где-то увиделись, просто увиделись. Просто посмотрели друг на друга – и было ясно, что многое изменилось, что они другие люди, которые ценят то, что еще узнают друг в друге. И было даже странно, что за их спинами в этот момент была школа – какая на хрен школа.

А в июне она позвонила. За все время их знакомства она позвонила Севе лишь однажды – тогда. Предложила поехать с общими знакомыми на базу отдыха с ночевкой, у них были планы снять большой домик. Сева согласился даже слишком резво. А потом была мелодрама из мелодрам. Вечером под навесом все выпивали и танцевали под музыку вынесенного на улицу магнитофона с колонками. Она пошла танцевать с Павликом и более не возвращалась. Вернее, после третьей композиции, укреплявшей новый союз, Сева, чтобы не проявлять себя как-либо, просто вышел за границы желтушного электрического света.

И пропал.

В темноте его колотило. Было горько от глупости. Брала злоба от того, что она сама его сюда позвала. И Сева не мог никуда уйти – они были далеко от города, а дело шло к полуночи. И глупо было злиться – выходило, что он думал, будто она жила это время, ожидая его возвращения. Ну конечно нет. Поблуждав по пустой ночной базе, помочив ноги у берега Дона и полностью протрезвев, Сева пришел в домик, лег на кровать и отвернулся к стенке, не в состоянии отключиться. Но это был не конец. Все они, четверо, пришли, веселые и пьяные. Они елозили и сально друг над другом шутили, ржали и лапали друг друга. Они не могли не видеть Всеволода, лежащего большим мешком, но – не видели.

Они все, конечно, хорошо знали Севу. Никто из них не рискнул бы проявить к нему неуважение, не говоря о том, чтобы бросить прямой вызов. Но сейчас происходил совершенный абсурд: Сева лежал и не смел шелохнуться, не смел подать звука, а они побивали его, поверженного по своей воле, единственным из возможных способов. И это продолжалось всю бесконечную ночь. Когда стало светать, компания вышла из домика и пошла к реке. Когда шаги стихли, Сева решился посмотреть на часы – было шесть двадцать утра. Автобусы начали ходить. Сева поднялся и собрал свои вещи. Прошел к берегу и, ни с кем не встречаясь глазами, сказал: «Эй, корни, – я ушел, не болейте». «Корни» – они когда-то так ласково называли свою компанию. Они все посмотрели на Севу, и у него было ощущение, что они его не узнают. Просто не знают, кто этот человек и что он сейчас говорит. Но Севе уже было все равно – он уходил в прохладное свободное утро.

Уже было даже как-то привычно – уходить, оставлять очередной мир после попытки пожить в нем.

В тот день Сева вернулся домой, а дома никого не оказалось. Это была почти нереальная ситуация. Мама, отчим, сестры, Сева – жизнь шла постоянно в виду друг друга на пространстве в двадцать квадратных метров. Некуда было деться, кроме как выйти вон. Читать и писать Сева учился в туалете. Но в тот день никого не было – стечение редких обстоятельств. Тогда Сева достал гитару и запел.

Когда начинал, а начинал с первой пришедшей на ум песни, чувствовал себя разбитым и усталым, голос был глухим и стершимся за последние сутки, сердце – перегоревшим и тяжелым. Сева начал петь, преодолевая себя. Преодолевая несоответствие между неотвратимой полнотой реальности и необязательными чужими словами, случайной мелодией. Перед тем, что было сейчас в душе, меркло в своем значении все, что он мог произнести, напеть или наиграть, – все это было заведомо глупо. Лишь одна была зацепка – сам голос. В тот момент Севе хотелось только скулить. Издавать звук, позволявший вытекать эмоциям, которым иначе найти выход невозможно, потому что все это – эмоции от предыдущих связей. Связи оборвались, но внутренний мир еще продолжал поставлять кровь и мыслечувства туда, где больше никого не было. Рана была открыта прямо в высасывающий соки космический вакуум. И когда потекла тонкая струйка голоса, сначала показалось, что просто нужно встать и прикрутить водопроводный кран на кухне – настолько не связанным с внутренним миром показался звук собственного голоса. Но мелодия что-то внутри все-таки нашарила, подцепила – стало чуть легче.

Сева пел пять с половиной часов. Были песни, которые он спел не единожды. Ему казалось, что он забыл свое имя. Он больше не думал даже о последовательности аккордов. У него появилось ощущение, что можно спеть любую песню под любую последовательность. Ему казалось, что он способен сейчас спеть рецепт к врачу, что любой аккорд – это первый шаг в песню, а последний нам предугадать не дано. Он пел чужие посредственные песни, но никогда они не имели столько смысла – даже для тех, кто их написал. Потому что он уложился весь в эти случайные слова и мелодии. За их пределами Севы не существовало. Все эти часы он находился где-то внутри музыки. Все, что убивало, опустошало его бессловесно, он заставлял найти выражение – и не быть к нему слишком строгим. Потому что его голос – это его любовь. Это любовь, предназначение которой – выводить из мрака в свет. И эта любовь – она не вполне моя, думал Сева. Потому что я-то что – всегда то обиженный, то голодный. А она всегда на пике существования – она любит нас прямо сейчас, о чем бы ни пела. Надо же понимать: она не докладывает, не сообщает нам о происшедшем там-то и там-то, – она сразу поет это. И я чувствую это, и понимаю, что сам на это не способен. Я восхищаюсь этим великодушием, восхищаюсь той любовью, к которой мне дано быть причастным, но точно знаю, что я сам не столь великодушен.

Все, что сливалось в сточную канаву раны, стало алой кровью песни. Он как будто многократно прогнал весь свой забитый ядами и шлаками внутренний мир через фильтр песни, через фильтр далеких судеб и значений – и в какой-то момент чувствовал, что перестает существовать, что не может вспомнить ни о чем, что бы не относилось к тому, о чем он сейчас поет. Футболка на Севе промокла, с кончика носа время от времени срывались капли, но он продолжал петь. Это была как будто долгая и упорная, сладкая и выматывающая молитва – о том, чтобы Бог, стоящий за музыкой, прибрал его к рукам. Забрал из тех рук, в которых он – лишь жертва случая, каприза, чужой неверной воли. Нет, я готов Тебе молиться день и ночь, дай мне силы воспевать Твой мир случайными песнями – но ты же видишь, сколь чист мой помысел. Настолько, что и песня группы «Чайф» тоже может быть молитвой, прямым обращением к Тебе.