Счастливый Феликс: рассказы и повесть - Елена Катишонок Страница 17

– Куда на этот раз? – спросила Люба.

Спросила – и чуть не пожалела. Мать была археологом и начала увлеченно рассказывать о скифском захоронении, найденном недавно где-то в Куйбышевской области.

Стелла выделялась среди других женщин не только джинсами, смелыми короткими юбками, босоножками на пробковой платформе и ярким педикюром, не только редкой специальностью, но чем-то еще, что создавало вокруг нее беспокойную, тревожную атмосферу. Мужчины, как флюгеры, поворачивались в ее сторону, выхватывали зажигалки, приосанивались; женщины напрягались. Она не молодилась – ей удавалось как-то оставаться молодой. «Запомни, ничто так не старит женщину, как стремление выглядеть моложе», – говорила она дочери.

Люба незаметно сдвинула рукав, чтобы видеть часы. Никакого сходства между матерью и дочерью не было. Самым примечательным в Любиной внешности были очки, дорогие «хамелеоны» в модной оправе, слишком громоздкой для серьезного курносого личика.

Мать была полной ее противоположностью. Худое лицо, темно-карие живые глаза, крупный улыбающийся рот без помады, модная короткая стрижка – в русых волосах чуть поблескивала седина. Стелла уверовала в народную мудрость про сорок пять и ягодку опять и, черт возьми, оставалась-таки ягодкой, судя по тому, как дружно мужчины при ней втягивали животы. С мужем они часто ссорились – Виктор не выдерживал частых Стеллиных экспедиций. Несмотря на то что ему льстило внимание к элегантной и обаятельной жене, в ее отсутствие воображение разыгрывалось, и тогда все, что в ней любил, оборачивалось против нее. «Кто не ревнует, тот не любит», – резюмировал он и хлопнул дверью в один из вечеров. Переночует у приятеля, заспит свою дурь и вернется, решила Стелла.

Виктор провел ночь у соседки, на которой веснушек было больше, чем кожи, и вернулся. Жена встретила его фразой: «Теперь ты просто обязан жениться». В накаленном молчании муж побросал в сумку рубашки, немного белья и в этот раз дверью не хлопал – аккуратно прикрыл. Ушел, однако, вовсе не к соседке, как была уверена Стелла, а на работу, но вечером домой не вернулся, а поехал на дачу к приятелю, который дал ключ на неопределенное время и на столь же неопределенных условиях.

Если бы не очередная экспедиция, из-за которой, собственно, и вспылил муж, Стелла, чего доброго, подала бы на развод, и жизнь надолго превратилась бы в ад, однако время поджимало. В экспедиции нашлось время подумать, остыть; еще немного – заскучала бы без него, как это всегда происходило в поездках. Однако в этот раз, как только начинала мысленно с ним разговаривать, обида вскипала бурным ключом. Измена – такого никогда не было. Развод, только развод. Пусть катится к своей конопатой кобыле.

Вернувшись, обрадовалась: он был дома. Нахмурилась, и легко получилось – злость, досада на самое себя за эту радость очень помогли. Виктор вышел, улыбаясь, и она видела, как улыбка пропала, лицо сразу постарело.

Приходил, ждал каких-то слов; исчезал снова. «Разлучницы» видно не было – по крайней мере, Стелле не встречалась. Новые, чужие люди шумно въезжали, стучали на лестнице – как оказалось, именно в квартиру «конопатой кобылы». Виктор часто заглядывал домой – выпить кофе, взять что-то из книг; иногда ночевал на диване, не раскладывая. Говорили мало – только о работе, внучках; было видно, что уходить не хотел. Так и жить?.. Прежней ожесточенности в душе не было, но обида поселилась прочно.

Один раз только в разговоре с дочерью Стелла коснулась этой темы: «Если б Софи Лорен, я бы поняла, но эта курочка Ряба…» Сколько Люба ни пыталась представить блестящую Софи Лорен рядом с отцом – лысоватым, в любимой вязаной жилетке, – у нее ничего не получалось. Мало-помалу она усомнилась в правоте матери: не все ли равно, кто? – важно, что этот «кто-то» существовал.

Однако нужно было что-то делать. Эти взрослые… Люба вздохнула, поправив очки. Когда маленькие дочки ссорились и прибегали по очереди на кухню, она терпеливо выслушивала сначала одну, потом другую и говорила каждой: «Сестричка не права, но ты постарайся быть взрослей и помирись первая». Как ни странно, иезуитский способ помогал. Обе, пузырясь от собственного великодушия, сладко мирились.

И теперь, в ожидании Нового года, требовалось что-то подобное проделать с родителями. Чутье подсказывало, что с отцом будет проще, что он сам ждет, когда этот… что, конфликт, кризис? – разрешится.

С матерью после скифских раскопок Люба виделась редко. И в конце дня решила зайти – посидеть на кухне, выкурить сигаретку (ну, две), поболтать. Уже поднявшись наверх, пожалела, что не позвонила заранее: вдруг ее нет дома?

И словно накаркала: не было. Надавила кнопку еще два раза и медленно пошла по лестнице вниз. У парадного остановилась, натягивая перчатки и бездумно глядя, как в дверном проеме ровно падали снежинки.

В свете уличного фонаря на противоположном тротуаре показалась мать. Она выглядела необыкновенно эффектно в короткой дубленке и берете, лихо надвинутом на ухо. Но главное было не в дубленке и даже не в модных сапогах – Стелла была не одна. Под руку ее держал мужчина и что-то говорил, а она недоверчиво покачивала головой и улыбалась.

Улизнуть бы, повернуть за угол или нырнуть в магазин, однако зоркая Стелла взмахнула рукой:

– Мы идем!

Вот оно что. Мы.

– Знакомьтесь: Люба, моя дочь. А это Виталик.

– Виталий, – улыбнулся тот, приветливо кивнув.

Глаза у матери радостно блестели. О, черт; Виталик. Детский сад какой-то. Надо было немедленно слинять, однако подходящий предлог никак не сочинялся, а мать уже схватила ее за руку и тащила наверх.

«Виталик» ловко перехватил у Любы пальто.

На плите стоял чайник, в то время как Стелла что-то доставала из холодильника.

– Не мечи, лучше сделай кофейку, – спокойно заметил гость. Достал сигареты, протянул пачку Любе. Догадливый Виталик. Уверенно потянулся и снял с подоконника пепельницу, словно делал это не раз и не два. Потом сел и улыбнулся так обезоруживающе, что не улыбнуться в ответ было невозможно. На вид ему было от силы лет сорок, и то благодаря короткой густой бородке и небольшим залысинам на лбу. Сам тощий и смуглый, точно обугленный; темные глаза, одна бровь рассечена и переломлена свежим шрамом, тянувшимся к виску. «Уголовник какой-то», – опасливо подумала Люба.

– Ты что-то говорил? – Стелла захлопнула холодильник и принялась расставлять на столе банки и миски.

– Говорю: не мечи на стол, мы договаривались о кофе.

«Уголовник» решительно отказался от еды, докурил сигарету, отодвинул пустую чашку и поднялся:

– Спасибо; мне пора.

Стелла запротестовала, но Виталик уже натягивал куртку; через минуту хлопнула входная дверь.

– Мам, где ты его откопала? – не выдержала Люба.

– Ты что, куришь? – рассеянно ответила мать и потянулась за сигаретой. Посмотрела на дочь, потом на темное окно и кивнула: – Откопала, представь себе.