ЖеЗеэЛ - Марат Басыров Страница 17

В себя он пришел в отделении, очнувшись в камере с перевязанной головой. Она сильно болела, боль от удара перемешалась с похмельем. В камере было темно. Валера встал, подошел к железной двери и заглянул в небольшое круглое отверстие. Было тихо, и среди этой тишины неожиданно откуда-то начали приходить строчки – они наползали одна на другую и складывались в стихотворение.

Оно было прекрасным, его хотелось записать, но было нечем. Чтобы не забыть, он повторял его про себя, заучивая наизусть. В ноющей от боли голове звучала чудесная музыка, в то время как он видел перед собой тускло освещенное помещение дежурки, стол и мента, спящего на стуле.

Дело замяли – старушка забрала заявление, после того как Валера купил ей телевизор. Он едва не разбил его, ударив дверью парадного, но все же донес и вручил, еще раз сердечно извинившись.

«Больше не пью», – сказал себе Валера. Не хватало еще ему в тюрьму.

Но в следующий раз он загремел в дурку, когда едва не спрыгнул с балкона на желтый песок, по которому шел караван навьюченных верблюдов. Никаких верблюдов, естественно, не было, зато была белая горячка – она поднялась на лифте на одиннадцатый этаж и без стука вошла в дверь.

– Тебе нравятся верблюды? – спросила Валеру большая белка.

Тот с готовностью кивнул:

– Я их обожаю.

– А ты видел хоть одного верблюда? – продолжала задавать вопросы белка.

Он помотал головой.

– Так вот же! Смотри, они ждут тебя, – и она показала вниз.

Он уже перекинул ногу через балконные перила, как белка внезапно превратилась в его сестру и втащила Валеру обратно в квартиру.

Он пролежал в одиночной палате две недели, и все это время ему делали уколы и ставили капельницы, а потом в палату вошел крепкий лысый мужик в белом халате и уселся напротив его кровати.

Валера покорно ждал, что он скажет. Врач мог сказать все что угодно, например: «Ты не выйдешь отсюда до конца своих дней». Но вместо этого произнес:

– Я люблю вашу сестру.

Валера, опешив от такого поворота, тревожно ожидал продолжения, но его не было. Врач встал и вышел. Это был самый главный человек, от которого зависела Валерина судьба.

На следующий день Валеру отпустили.

– Ты не знаешь, на что мне пришлось пойти, чтобы вытащить тебя, – прошипела ему сестра по телефону.

– Ты сама меня туда сдала, – ответил ей Валера. – Неблагодарный! – выкрикнула она и бросила трубку.

4

Несмотря на всякие жизненные невзгоды, он продолжал писать и, кстати, выпустил больше всех книжек из всех наших общих знакомых. Издавал он их за собственный счет по двести – триста экземпляров – это были карманного формата тонкие брошюрки, жалкие и смешные, с нелепыми рисунками на обложках, со вступительными словами поэтов калибром немногим повыше, нежели сам автор. Стихи в них были с исправленными от руки опечатками – хотелось взвыть от тоски, глядя на эти покалеченные строчки.

Да, это были действительно абсолютно жалкие книжонки. Хватало нескольких страниц, чтобы прекратить чтение и больше никогда к нему не возвращаться. В мире и так много печальных вещей, чтобы таким вот образом их еще и приумножать.

Всего он воспроизвел их на свет семь или восемь, а между пятой и шестой – женился. Я видел его жену лишь однажды – это была молодая миловидная женщина с удивительно красивой улыбкой, немного застенчивой, как у Валеры, но более открытой. Он гордился ею и очень дорожил, считая, что ему невероятно повезло.

Он уже давно не пил – жена вообще никогда не видела его пьяным. Пожив три месяца у него на Гражданке, они переехали на Черную речку в квартиру ее родителей. Кроме отца и матери, там жили несколько кошек с диковинными именами, которые трудно было запомнить, и белый крохотный мопс, тявкающий так, что закладывало уши.

Валера продолжал заниматься строительством и частенько отсутствовал, тягая бревна на свежем воздухе. Когда он возвращался и обнимал жену, она, вдыхая его запах, говорила: «Милый, ты пахнешь лесным шампунем». Лесным шампунем? Да он пах настоящим лесом, причем тут какой-то шампунь?! Вроде ерундовина, но, если задуматься, в этих словах ее наивность граничила с глупостью, однако Валера не замечал таких мелочей, потому что был не приучен или попросту не способен подмечать тонкости и еще потому, что она уже тянула его на кровать.

В то время мы редко общались и еще реже виделись – он был полностью поглощен семейной жизнью. Из наших телефонных разговоров я сделал выводы, что жена у него «любимая», теща «пришибленная», а тесть «дурной». Про домашний зоопарк он выражался нецензурно, поэтому эти определения можно опустить. Подробности Валериного проживания в этой семье проявились позже, уже после того как его вышвырнули вон, а пока все смахивало на вполне нормальное житье-бытье.

Теперь он звонил мне сам, я хоть и знал его новый номер, но ни разу его не набрал. Еще мы могли пересекаться на литературных тусовках, но он стал редко на них появляться, полностью отдавшись новой жизни. Впрочем, никто особо не переживал по поводу его отсутствия, так же как не кричал от радости, когда он неожиданно возникал. Никто о нем не спрашивал, не узнавал, как у него дела, какие новости на личном фронте. А новости-то как раз были.

Он позвонил мне в один из мартовских дней и сообщил, что уже третий месяц живет дома.

– Да, кстати, поздравь меня, у меня родилась дочь, – добавил он, а затем рассказал историю своего очередного грехопадения.

Когда подошел срок рожать, его жену положили на сохранение. Валера, не в силах терпеть ее родителей в одиночку, переехал на это время домой. От сильнейшего переживания за жену и будущего ребенка он запил и не появлялся в роддоме до тех пор, пока жена не разродилась дочкой, и только потом решился навестить, но перед посещением перепил. Можно представить лицо молодой матери, увидевшей своего мужа, на четвереньках вползающего в палату.

Нет, это был не он – какой-то совершенно незнакомый человек ползал возле ее ног и пускал слюни на больничный линолеум. Она не хотела признавать в нем мужа, а он в свою очередь не хотел ее пугать – он просто таким образом выражал огромную благодарность, выражал так, как мог на тот момент, но эта женщина, не умевшая отличить запах настоящей сосновой смолы от шампуня, в ужасе отпихнула его ногой.

На ее крик сбежался весь этаж. Когда два дюжих охранника тащили его, окончательно обезумевшего, по коридору, он продолжал мычать и вертеть глазами, цепляясь руками за стоящие вдоль стен каталки. Полтора часа его не могли выдворить из роддома, и все закончилось в обезьяннике ближайшего опорного пункта, однако по утру менты сжалились, и молодой отец был отпущен под честное слово больше не посещать жену в таком виде.

Валера был опустошен. К жесточайшему похмелью прибавилось осознание случившейся беды и понимание, что ничего уже не исправить. Можно было встать на колени и попытаться вымолить прощение, но эта поза решительно исключалась, так как могла напомнить супруге о его недавнем визите, а иначе вымаливать прощение он не умел.