Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон Страница 17

Струлович почувствовал, как внутри у него зашевелились темные забытые силы. Нечто зловещее… хорошо бы!

– Мне продолжать анекдот? – спросил Шейлок.

Струлович вспомнил о хороших манерах.

– Да, прошу вас. Г’инбе’г п’ишел к в’ачу…

– «Г’инбе’г, – говорит врач, – вам придется перестать мастурбировать». – «Пе’естать масту’би’овать?! – восклицает Гринберг. – Почему?» – «Потому что я пытаюсь вас осмотреть!»

Струлович рассмеялся. Он любил этот анекдот, однако ни за что не понял бы, в чем соль, если бы не слышал его раньше. Исполнение было ужасное. Иов и то справился бы лучше. Возможно, в этом и состоял замысел Шейлока – продемонстрировать, как рассказывают «они». Струлович знал, что Шейлок – обладатель желчного чувства юмора. И не зря он никогда не улыбается. Видимо, Шейлок принадлежит к людям, которым следует писать собственные тексты. Причем писать, дойдя до крайности – на краю или в трещинах. Неудивительно, что многие не могут понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно.

– Люблю этот анекдот, – сказал Струлович, вспоминая, какое возмущение он вызывал у Офелии-Джейн.

– Если вы его знаете, почему не прервали?

– Я бы ни за что на свете вас не прервал. Но скажите, откуда столько историй про мастурбирующих евреев? Онан, Леопольд Блум, ваш Александр Портной, Г’инбе’г… Такими нас видят христиане? Или мы сами себя такими видим?

Струлович думал, что Шейлок заговорит не сразу. Однако даже ученый, написавший на эту тему неопубликованный научный труд, и то не ответил бы с большей готовностью.

– И то, и другое. Много лет нам рассказывали, что видят в нас другие, и в конце концов мы сами увидели в себе нечто подобное. Вот оно, действие клеветы: жертва впитывает мнения мучителя. «Если я так выгляжу со стороны, наверное, я такой и есть».

– Что же, если христианам непременно нужно видеть в евреях нечто развращенное, пусть лучше считают нас онанистами, чем скупердяями. Это больше согласуется с нашей склонностью к самоиронии.

– Не вижу никакой разницы. Евреи, сгорбленные над собственным половым органом, евреи, чахнущие над златом… В глазах христиан все это – одна нездоровая панорама извращенного себялюбия. Мы тратим так же, как копим, – только для себя, изымая свою сперму и свои деньги из общего обращения. Ненависть к нам они оправдывают экономическими причинами, однако, на мой взгляд, корень ее – гениталии. Много веков подряд мы – предмет их сексуальных фантазий. Сначала они верили, будто мы менструируем, как женщины, потом обвиняли в кастрации христианских детей. Одно воспоминание о евреях порождает грязные мысли. А вызвана эта смесь невежества и страха обрезанием. Если мы способны сотворить такое с собой, страшно даже представить, что мы готовы сотворить с ними.

Негромкий стук в дверь гостиной пробудил Струловича от темной, похожей на транс задумчивости, в которую погрузили его слова Шейлока. На пороге стояла ночная сиделка жены. Не мог бы мистер Струлович уделить ей минутку? Миссис Струлович хочет его видеть.

– Меня зовет жена, – сказал он.

Струлович с самого начала решил, что болезнь жены обсуждать они не будут. Он не искал сочувствия. Да и Шейлок не производил впечатления человека, на сочувствие способного.

– Скоро вернусь, – добавил Струлович как можно обыденнее.

Однако сердце у него билось тяжело и неровно. Неужели в этот и без того необычный день Кей на самом деле позвала его по имени?

Ответ он получил немедленно: нет, не позвала. Просто сиделка за нее беспокоилась – вот и все. Кей услышала в доме шум и казалась подавленнее обычного. К тому времени как пришел Струлович, она уже спала, сидя в кресле. Голова у нее свесилась набок, а на безжизненных губах не было ни слова для мужа. Струлович усадил жену прямо, поцеловал в лоб и вернулся вниз, гадая, по-прежнему ли Шейлок в гостиной. А может, его там никогда и не было?..

– Так на чем мы остановились? – спросил Струлович.

Гостя своего он нашел в том же положении, в котором оставил: Шейлок сидел в кресле, туго переплетя руки и ноги. На лицо ему не падало ни отблеска света.

В ответ Шейлок только пожал плечами.

Значит ли это, что он устал? Струлович готов был и дальше сидеть вместе, покручивая в руке бокал с коньяком и наслаждаясь темной тишиной, но чем дольше он молчал, тем больше его мысли занимала Кей.

– И что же теперь? – спросил он наконец, не в силах долее выносить молчания.

– Что теперь думают христиане? По-моему, то же, что и раньше. Чище их мысли уж точно не стали.

– Я имел в виду, что ждет теперь вас.

– Лично меня?

Струлович решил рискнуть, хотя и не желал бы навлечь на себя гнев нового знакомого. Он пригласил Шейлока в свой отмеченный горем дом. Теперь очередь Шейлока пригласить его в свой.

– Да, лично вас.

Шейлок потер лицо. Останется ли оно на месте, когда он отнимет ладони? Струлович заметил, что пальцы Шейлока густо покрыты темными волосками. «Выходит, он ближе к обезьянам, чем я?» – пронеслось у него в голове.

– Для меня лично, – произнес Шейлок, вкладывая в последнее слово всю его долгую историю высокомерия и оскорблений, – нет никакого «теперь». Я живу тогда, когда жил. Я ведь сказал: в ту же секунду, как моя история замерла, я замер вместе с ней. Но иногда, просто ради сатанинского наслаждения, я смакую финальную реплику еще одной жертвы шутов. Думаю, вам нетрудно понять, что я мечтаю о звучной финальной реплике.

Струлович попытался напрячь мозг и вспомнить нужную реплику, но для экзаменовки время было слишком позднее.

– Я отомщу еще всей вашей шайке ^[30], – нетерпеливо произнес Шейлок. Неужели Струлович так туго соображает? – У меня всегда была слабость к пуританам, – пояснил он. – Ничего удивительного – у них к нам тоже слабость. Мы отвечаем друг другу взаимностью. Приятно сознавать, что меня, бессердечного жида, в нежелании прощать укрепляет пуританин.

– Странно, что эти слова приносят вам сатанинское наслаждение, – заметил Струлович, раздосадованный тем, что не выдержал экзамена. – По-моему, они звучат довольно слабо: словно старик грозит пальцем расшалившимся ребятишкам.

– Просто вы знаете, что никакого действия за ними не последует. Мальвольо тоже остановился там, где остановилась история. Местью ему никогда не насладиться, но намерение эхом звучит сквозь века. Он наконец-то почувствовал вкус крови. До того Мальвольо только изображал из себя моралиста, а его пуританство было лишь пантомимой. Мы все герои пантомимы, пока не натолкнемся на действительность. Теперь он знает, из чего на самом деле сделан шутовской мирок людей.

Для человека, умеющего сдерживать свои чувства, Шейлок явно пришел в волнение. Вокруг его запавших глаз пролегли глубокие морщины, словно скобки, в которые заключено все то, что не было сказано и не будет сказано никогда.