Мрак - Александр Вулин Страница 17

Обычно я сам определял, что мне будет сниться в этот раз, и чаще всего утопал в сон, где я жил своей прежней жизнью в окружении дорогих мне людей. Некоторое время я упорно, до боли в глазах, глядел в одну точку, вызывая лица любимых людей: и тех, уже покойных, и тех, о которых я не знал ничего – живы ли, где находятся сейчас, помнят ли. И после некоторого времени, уже во сне, мог их видеть всех вместе на каком-то месте, которое я придумывал вплоть до запахов и звуков, сам. Чаще всего это было нечто наподобие поляны возле воды, где мы беседовали долго обо всем, что было понятным только нам. В моем сне, в этом безвременье мы были лучше, чем были в жизни: добрее, красивее, терпеливее. Я жил в этих тихих снах и люди, которые жили в них со мной, были реальнее для меня, чем те, которые меня окружали. Люди моих снов жили, двигались вверх и вперед, созидали и творили. Мне снилась жизнь, которая могла быть и никогда не снилась та, которая наступила. Никогда не снились колонны, бег, одиночество. Во снах я достигал того, чего в жизни больше никогда не достигну, я выстраивал свою жизнь так, как я мечтал и хотел, я жил со своей семьей, ездил с ними на экскурсии и отдыхал в чудесных путешествиях, я читал выдуманные книги, я заводил преданных друзей.

Во сне у меня были желания, и мне хватало и энергии, и сил их осуществить. Во сне жизнь моя имела смысл. Выдумав один раз что-то меня радующее, я снова и снова возвращался к этому, заставляя себя переживать значительные моменты, и если меня случайно прерывали, то следующий сон я начинал с любимого сердцу места. Нет, ошибки я делал и в своих снах, но, поскольку я помнил каждую деталь своих снов, то стремился исправить неправильности и всегда мне удавалось найти слово или сделать поступок, который бы делал в следующем сне ошибку невозможной. Рудокоп говорил, мы слушали борясь с жаждой, которая мучила нас несмотря на воду, в которой мы стояли. И мы, не в силах больше терпеть сухость горла, при которой язык прикипает к небу, пили грязную тяжёлую подземную воду, в которую же и мочились. Пили, выплевывая густой болотистый осадок, надеясь, что она нас не убьет раньше, чем придет спасение. – В полдень я проснулся от невыносимой боли – это звук трактора вдали заставил меня пробудиться с криком, что нужно бежать. Глаза детей, привлечённых моим криком, детские глаза из которых глядит преждевременная взрослость, неподходящая их хрупким телам, смотрели на меня спокойно, пока я хватал ртом воздух и махал руками в воздухе, пытаясь прийти в себя. Я умылся холодной водой в общем умывальнике, глядя на свое лицо, искаженное кривым узким куском мутного зеркала, висевшего напротив. И видел, что я медленно и верно схожу с ума. Сумасшествие глядело на меня с небритого серого чужого лица, по которому текли капельки воды. Отекший от сна и безделья, от смертельной дозы фантазий, я трогал свое мягкое пластилиновое лицо с висящей кожей, я глядел в свои заплывшие красные глаза и понял, что достиг дна. Я встал и заставил себя идти. Не куда-то, а – отсюда. Я боялся мира, находящего за зоной своего сна. Тем более я боялся мира, находящегося за зоной нашего временной вечной пристани, за зоной ржавых ворот нашего санатория.

Меня пугал большой мир, мир, в котором я не знал никого и в котором никому не было дела до меня. Я не был уверен, что я хочу туда – в этот мир, мир, который плевал на мои страхи и мои надежды, мои мечты и мои опасения. Мир этот не ощутил горнила августовской жары, через который я прошел. Мир этот не был заклеймен огнем беженства, жаром метаний между гусеницами танков и рокотом самолетов. Мир этот пугал меня, в нем все было чужим, и я в нем был чужой, и все мои воспоминания, хотя и нерассказанные, уже были покрыты пеплом забытья. Я собрал всю свою храбрость, поскольку гнал меня страх еще больший, чем неизвестность этого мира – ужас собственного сумасшествия, ужас того, что я превращусь в живого мертвеца, такого, как живущие в санатории старики, как бывшие офицеры с их поблёкшими женами и старообразными детьми. Я испугался бездны каждодневного безделья, испугался собственной пустоты. Поэтому я все, что мог взять с собой, сложил в вещмешок существовавшей когда-то армии, надел полученную чужую одежду, которая лежала в вестибюле и собиралась для нас, оставшихся без своих вещей и вынужденных копаться в чужих обносках, выискивая более теплые и менее поношенные вещи. Причесался в коллективном санузле, который, как ни посыпали его хлоркой и мыли, всегда пах чужой физиологией, мочой и стыдом. Побрился, чего не делал давно, хотя ранее брился каждодневно. И чистый, побритый, серьезный и очень неуверенный в себе перешел рубикон наших ржавых ворот и… едва не повернул назад, когда обернулся и не увидел из-за густых деревьев парка нашего санатория, нашего печального, как и мы, здания с жестяной, в заплатах, крышей. Смешного бетонного уродца конца шестидесятых годов с ровной крышей, где собиралась вода, доставляющая много хлопот. И, глядя на это несуразное здание, я вспомнил, что когда-то умел строить: умел класть кирпичи и месить бетон. Этому меня научил мой отец, занимавшийся этим всю жизнь, мой отец, чьи черты лица я даже не помню точно, поскольку их всегда скрывал толстый слой известковой пыли, цемента и песка. И я пошел в город, пошел к людям, которых боялся, боялся их количества, их энергии, боялся улиц, таких многочисленных и переплетенных, что я не знал, где они начинаются и куда водят. Наш друг рассказывал свою историю, облегчая свою душу, на которой скопилось много груза, тяжелого груза, который он не мог нести в одиночку, и мы знали, что он говорит истину, поскольку голос его, тихий и неуверенный в начале, окреп. Это был голос человека, понявшего, что надежды нет и ложь – бесполезна.

– Я искал в том большом и чужом мире знакомые лица. Я уже сожалел, что не вижу привычных лиц наших стариков и детей, тех знакомых серо-бледных лиц, от которых я ушел и которым уже не смел вернуться, и, если бы вернулся, то сломался бы окончательно, утонув в обманных снах и алкоголе, который бы через мои поры выдавливал из меня кошмары. Неуверенно и осторожно ходил я улицами города и пытался по фигуре, по движению, по жестам, по выражению лица найти того, кто бы мог понять меня, пришел мне на помощь, кто мог понять меня, кто помнил жару того августа. И не находил. И не нашел. Но мне удалось все же выжить в этом мире, который высокомерно морща нос, все же принял меня, научил меня терпеть, научил меня молчать, научил не бояться.

И я понял, что мир этот никогда не будет моим полностью, но в нем можно жить. Хлеб я себе зарабатывал не столько трудом, сколько желанием жить, упорным желанием и силой, которая во мне еще осталась, которая еще жила в моих руках и плечах, в моем теле, за которое я был спокоен, не так как за разум, который, как думаю, частично остался там, где-то на поле, между танками и тракторами, между одними руками, которые дарили нам свежеиспеченный хлеб, и другими, которые продавали нам водопроводную воду. Мир окружающий меня, никак не желал становиться более понятным, никак не желал приоткрыться мне, хотя я большим самоконтролем все же убрал привычный для моих мест акцент.

Я был внимателен каждый раз, когда нужно было что-то сказать, я сначала проговаривал предложение в уме. Началось это тогда, когда я в одном магазине попросил буханку хлеба. Продавщица с искусственными кудрями и с нарисованными помадой оладьями губ, поправляя золотой крестик на вялой груди, сказала мне, растягивая слова, наслаждаясь возможностью унизить, что у них нет буханки (ха!) хлеба, а есть батон! Батон! Вкус того хлеба я помнил долго и никогда больше не вошел в тот магазин. И еще я дал себе клятву – что рано или поздно я стану частью этого чужого мира. Я научусь говорить на их языке. Вода поднималась все выше, голос нашего друга звучал все уверенней, но кроме него не слышно было ничего – ни гула машин, ни криков ищущих нас людей. – На стройке, где я работал, звучал мой язык: звучал мой, привычный мне акцент, где звук «е» передавалось лихим «ийе», а не долгим тяжелым для меня «э», и я почувствовал, что вернулся домой. Или не домой, но туда, где мне все знакомо, здесь не было горечи воспоминаний, здесь не нужно было тонуть в снах и фантазии, я решил не обольщаться прошлым, стать частью новой жизни, а не рабом воспоминаний и снов.