Рондо - Александр Липарев Страница 17

– Ты чего?

– А ну его. Надоел, – непонятно ответил Митя. – Ты мне сколько раз бутылки давал… Чтобы по-честному…

Он запутался и поспешил затоптать эти ненужные выяснения: «чего», да «почему».

Первое открытие потянуло за собой ряд других, подчас совсем непонятных. Например, оказалось, что, если с кем поделился, то могут и «спасибо» не сказать, а то ещё и посмеются. Но теперь это не имело никакого значения.

Митину жизнь явно лихорадило – столько всего и хорошего, и плохого произошло за короткий срок, что ошалеть можно. А сколько ещё творилось всякого, чего он не понимал или не замечал. Он был сыт, обут, одет и над этой стороной существования не задумывался. А с уходом отца Митиной семье стало трудно сводить концы с концами. Мамина зарплата регистратора в поликлинике была небольшой, и мама бралась за любую подвернувшуюся работу: подменяла сослуживцев, не отказывалась от дежурств, а главное, она регулярно ходила на донорский пункт сдавать кровь. Таким образом, у Мити и Таньки, ни о чём таком не ведавших, появилась возможность провести лето за городом. После работы, за ужином, мама теперь часто замирала над тарелкой, смотря подолгу в никуда.

А осенью мама вдруг стала по-особенному внимательна и добра к Мите. Это настолько отличалось от обычного её поведения, что настораживало. Дома Митя внимательно следил за настроением мамы. Плохо, если она приходила усталая, сердитая, раздражённая. Кажется и Танька тогда, отрываясь от своих кукол, тоже зондировала сиюминутный климат, хотя ей-то бури не грозили никогда. Но бывало, что мама и улыбалась, и шутила, расспрашивала сына о школе, о Вовкиной семье. Подобравшись, напоминая сжатую пружину, Митя отвечал сухо, односложно. По-другому он уже не мог.

Однажды мама, обняв и притянув Митю к себе, села на стул и, гладя его по голове, сказала:

– Скоро нас с твоим папой будут разводить. И, может быть, тебя вызовут в суд и спросят, с кем ты хочешь жить дальше – с папой или с мамой? Ты уж нас с бабушкой не оставляй одних. Нам без тебя будет плохо. Скажи, что ты хочешь жить с нами, ладно? – Она просительно заглядывала ему в глаза.

Митя терпел и смотрел в сторону. С того вечера, как он зарёванный кутался в одеяло и усилием воли освобождал для себя место в этом колючем мире, строил своё смешное убежище, ему стали физически неприятны прикосновения взрослых. Не понимая, что это за суд такой и кто его там станет расспрашивать, он пробормотал что-то согласное и побыстрее вырвался из маминых рук. Он не хотел быть втянутым в противоборство родителей. Это всё равно, что стать участником их последней ссоры.

Маму с папой развели без него, и всё осталось по-прежнему.

Дома Митя старался быть незаметным. Он спешил выполнить любое мелкое задание, которое ему поручали – бегал за хлебом, за молоком, занимал где-нибудь очередь. Делал всё, лишь бы не привлекать собой внимание. Дома он не мог расслабиться, он пытался меньше говорить и вообще меньше путаться под ногами.

За пределами квартиры он пару раз в неделю, чтобы слишком не надоедать, ходил в гости к Вовке. Будь его воля, он пропадал бы там ежедневно. Вот только он боялся, что Вовка узнает про случившееся у Мити дома – ему было стыдно. Но у Вовки, хоть он и не подавал виду, хватало своих проблем. После появления в классе девочек, дефект речи для него разросся до размеров вселенской катастрофы. Он уже несколько раз отказывался отвечать у доски, и ему это сходило с рук. Никто из ребят не знал, что Ольга Владимировна принимала Вовкины устные ответы после уроков. Будущее Вовке представлялось всё более и более мрачным. Иногда тётя Женя заставала своего сына в глубокой задумчивости. Но в отличие от Митиных проблем, Вовкины быстрого решения не находили.

Митя чаще прожигал досуг с хулиганами в тупике. Компания подросших ребят, теперь называвшаяся новым словом «кодла», побаливала агрессивностью, ей уже стало тесно на своей территории, и изредка старшие, сбившись в хмурую стаю, уходили драться с соседними дворами. Митя и его покровитель в этих походах участия не принимали и отправлялись к Серёжке домой. В его маленькой и узкой комнате всегда стоял кисловатый запах еды. Кровать да диван, неустойчивая этажерка, покрашенная морилкой и вместившая десяток книг, платяной шкаф и исцарапанный круглый стол, окружённый свитой из трёх стульев, занимали почти всю её площадь.

Когда отца не было дома, Серёжка, неравнодушный к электричеству, принимался мучить проводку и розетки. Собранный наспех из случайных деталей электровыжигатель, электромагнит, слепленный из освободившейся от ниток катушки, проволоки и гвоздя, взрывались искрами, раз за разом пережигая пробки. Но юный электротехник умел ставить «жучки» и снова возвращал их к жизни. Серёжкина мама, тихая женщина с незаметным лицом и гладко зачёсанными волосами, давно смирилась с возможностью потерять всё добро семьи в огне пожара, устроенного сыном. Она требовала только, чтобы к приходу отца электричество работало. Серёжка и сам знал, за что ему может влететь. Отца он не боялся, но лишняя порка совсем ни к чему. Что он враг себе, что ли? Отца он не боялся, но тихо ненавидел. Его маленькая детская ненависть была слишком едкой, и дело шло к тому, что она грозила перейти со временем в лютую. Ненавидел он его за всё на свете: за тесную комнату; за то, что уроки приходилось делать на обеденном столе, а вон у Митьки свой письменный стол есть; за матерщину, которой отец склеивал слова во фразы, не стесняясь матери; за любовь покрасоваться перед людьми и, как говорил Серёжка, за недоразвитость. С удовольствием, похожим на то, с каким теребят незаживающую болячку, он часто вслух перебирал свои претензии к отцу.

Как-то, очередной раз поминая родителя, Серёжка признался, что это он выдал Лёньку Каратаева. Ну тогда, в деле с разбитым горшком. Серёжка не мог допустить, чтобы отец пришёл в школу на собрание. Там он обязательно полез бы выступать – произносить речи перед публикой было его слабостью. А говорить он не умел – строил нескончаемые фразы, раскидывал веером, где-то слышанные, но не понятые, слова, заставляя слушателей отворачиваться и хохотать до слёз, и, в конце концов, забывал, с чего он начинал, путался, а остановиться никак не мог. Серёжка несколько раз оказывался свидетелем такой срамоты и сгорал со стыда. Для него пустить отца в школу на собрание – хуже смерти. И чтобы спастись от позора, Серёжка Лёньку «заложил».

Митя принял поступок приятеля спокойно. Да, всё правильно, своих выдавать нельзя, это он помнил хорошо, но особые обстоятельства… А если честно, то он устал разбираться в сложностях человеческих взаимоотношений. После недавно предпринятого непосильного мозгового штурма он выдохся, и ему стало на всё наплевать. Он вспомнил давнюю облезлую собаку, плывущую на льдине по Москварике, – вокруг полно народа, но все заняты собой, никто не поможет. До Мити никому дела нет, ну и ему нет дела до других. А Серёжкин отец ему тоже не нравился. Он был очень волосатый, чёрная проволока курчавилась на голове, торчала кустиками бровей, лезла из ушей и из-за воротника рубашки, волосатые заросли обрамляли багровое лицо с маленьким круглым носиком, водянистыми глазками и сизыми щеками. Несмотря на небольшой рост, он умудрялся, приходя домой, подминать всё оставшееся после мебели пространство. Сразу становилось тесно и неуютно.