Мужчины без женщин - Харуки Мураками Страница 17

– Як ты дагадауся? Падчас летних школьных каникул я гасциу у адной сямъи з раёну Тэнодзи. Цикава правеу врэмя. Аттуда да заапарка – рукой падаць.

– Гостил в семье? – с интересом переспросил я.

– Странный я тып, так? Займайся я такжа увлечонна на падгатавицельнам, не правалиуся бы на экзаменах. Ага?

«Вот именно, – подумал я. – Сперва валять дурака, а затем наверстывать, – как это все-таки по-кансайски!»

– А ты адкуль родам?

– Недалеко от Кобэ, – ответил я.

– Недалёка, гэта дзе?

– Асия, – ответил я.

– Нармальнае мястэчка! Што ж ты сразу не сказау? А то пудрыць мне мазги.

Я объяснил. Меня спросили, откуда родом, вот и ответил. Когда говорю, что родом из Асии, многие считают, что я из зажиточной семьи. Однако в Асии живут не одни толстосумы. Моя семья – совсем не богатая. Отец работал в фармацевтической компании, мать – библиотекарем. Дом маленький, машина – кремовая «Тойота-Королла». Поэтому чтобы у людей не возникало ошибочное предубеждение, когда они спрашивают, откуда я родом, стараюсь отвечать, что «из пригорода Кобэ».

– Вось яно што! Ну, точь-в-точь, як у мяне, – сказал Китару. – Адрэс – у квартале Дэнъен-Цёфу, а жывем на самым яго водшыбе. Дом – не дом, а развалюха. Як-небудзь прыязджай, паглядзиш, яким бывае Дэнъэн-Цёфу. Не паверыш сваим глазам. Але кожны раз парыцца за гэта тожа не дзела. Гэта проста адрас. Таму я, наабарот, з самага пачатку кажу, нарадзиуся и вырас у Дэнъэн-Цёфу. Вроде таго, «як? крута, так?».

Он меня покорил, и мы стали как бы друзьями.

Тому, что после переезда в Токио я совершенно перестал использовать диалект, есть несколько причин. До окончания старшей школы я говорил только по-кансайски, при этом ни разу не пытался заговорить на нормативном токийском. Однако буквально через месяц после переезда в Токио я, к собственному удивлению, заметил, что на новом для себя языке говорю естественно и бегло. По характеру (сам того не замечая) я был как хамелеон. Или же у меня языковой слух развитее, чем у других. Так или иначе, никто из окружающих не верил, когда я говорил, что родом из Кансая.

К тому же есть важная причина, по которой я отказался от кансайского диалекта: мне хотелось стать совершенно другим человеком и начать новую жизнь.

Всю дорогу в «синкансэне», который вез меня в Токио, я размышлял о своей прежней жизни. Признаться, за восемнадцать лет вспомнить было нечего, кроме череды постыдных в большинстве своем событий. Нет, я вовсе не бахвалюсь, по правде говоря, мне даже не хочется об этом вспоминать. Чем больше я думал тогда, тем противнее сам себе становился. Конечно, у меня были и приятные воспоминания. Светлые, так сказать, пятна. Это правда. Однако куда чаще мне приходилось краснеть за свои проступки и стоять, понурив голову. То, как я жил до сих пор, о чем помышлял, если задуматься, было настолько заурядно и беспредельно трагично, что об этом лучше и не вспоминать. Сплошь мещанский хлам, никакого воображения. И мне хотелось собрать это все в кучу и засунуть в самую глубь большого выдвижного ящика. Или же сжечь все дотла (и посмотреть, какой повалит дым). Во всяком случае, я хотел оставить все это позади и начать новую жизнь в Токио с чистого листа. Испробовать новые для себя возможности. И этот отказ от кансайского диалекта, приобщение к новому языку были для меня практическим (да и символическим) средством. В конце концов, язык, на котором мы говорим, формирует нас как людей. Во всяком случае, восемнадцатилетнему мне представлялось именно так.

– Стыдна? Што у гэтым такога стыднага? – спросил у меня Китару.

– Да много чего.

– Ты что, с родственниками не ладишь?

– Нет, с семьей у меня лады, – ответил я. – Но все равно стыдно. Стыдно уже оттого, что нахожусь рядом с ними.

– Странный ты якой-та, – сказал Китару. – Што стыднага у тым, што ты находзишься у кругу сямьи? Мне так са сваими очань дажа весела.

Я молчал. Я не мог ему объяснить. Спроси, чем меня не устраивает кремовая «Тойота-Королла», и мне будет нечего ответить. Просто дорога у нас перед домом узкая, а родители не хотели тратить деньги на новый фасад, только и всего.

– Маи прэдки чуць не кожны дзень праядаюць плеш, чаму я дрэнна вучуся. Гэта, канешна, дастае, але што рабиць – такая у их работа, павучаць сваих дзяцей. Стараюся аднасицца да их натацый спакойна.

– Ты такой беззаботный, – восхищенно сказал я.

– У тебя подружка есть? – поинтересовался Китару.

– Сейчас нет.

– А раньше была?

– До недавней поры.

– Расстались?

– Ага, – ответил я.

– А чаму?

– Долгая история. Сейчас не хочу об этом.

– Тоже из Асии? – спросил Китару.

– Нет, не из Асии. Она жила в Сюкугава. Это рядом.

– И как, она тебе давала?

Я покачал головой:

– В том-то и дело, что не совсем.

– Расталися з-за гэтага?

Я немного подумал:

– Из-за этого тоже.

– А да гэтага усё дазваляла?

– Да, почти до упора.

– А канкрэтна дакудава?

– Давай не будем об этом, – сказал я.

– За гэта табе тожа стыдна?

– Да, – ответил я. Еще одно, о чем я не хотел вспоминать.

– Да ты тожа, гляджу, сабе на вуме, – как бы сочувственно сказал Китару.

Впервые я услышал тот странный текст к «Yesterday», который он напевал, в ванной у него дома на Дэнъэн-Тёфу. Сам дом был не такой уж и развалюхой, как он говорил, и совсем не на отшибе. Обычный дом в обычном районе. Старый, но больше моего в Асии. Хотя без всякого лоска. К слову, во дворе стоял темно-синий «Гольф» предыдущей модели. Возвращаясь домой, Китару первым делом принимал ванну: забирался в нее и подолгу не выходил. Поэтому мне часто приходилось садиться на круглый табуретик рядом с дверью в крохотный закуток перед ванной комнатой ^[16] и болтать с ним через щель. Я не мог скрыться там от его мамаши, и потому мне приходилось выслушивать ее длинные рассказы о том, до чего глуп ее ветреный сын, который совсем не старается учиться. Из этой самой ванной он громко пел – для меня или нет, я не знаю, – ту песню с ее жуткими словами.

Как-то раз я спросил, какой смысл у придуманного им текста? По мне, так это чистая насмешка над песней «Yesterday».

– Якая чухня! Нихто и не сабирауся насмяхацца. Ды кагда и так, разве Джону не нравилися розныя глупасци? Ци так?