Жених с приданым - Надежда Нелидова Страница 17

Потому что это потенциальные покупатели: кто-то чего-то присмотрит, кто-то купит. А не купит – в следующий раз к приветливому хозяину непременно на огонёк заглянет… И потом, не под дождём же людям зябнуть. Не звери же мы друг другу, в конце концов. А ещё у них в Америке…

Однажды «за Америку» в застолье по пьяному делу, патриотичные мужики ему от души начистили шею. Он отряхивался, прилаживал оторванный воротничок и сорванным тонким голосом кричал:

– Во-от, только на это мы и способны. У нас за все невзгоды отрываются на слабых. Отстаивать свои права – что вы! Нас хватает только на то, чтобы сладострастно стучать «куда надо» на старушку, по соседству сдающую квартиру. Во всех наших бедах враг номер один – это всегда соседка-старушка. Вот в Америке…

– Да если хочешь знать, твоя Америка – мировой жандарм! Гражданам скольких стран жизнь испоганила!

– Зато за своих, кому хочешь, хребёт перегрызёт. Это лучше, чем государство, которое своим гражданам грызёт хребты.

– Слушай, достал! Когда ты, наконец, отсюда свалишь?

А он, действительно, собирался сваливать. Сын делал ему вид на жительство, он буквально извёлся в ожидании: дадут? Не дадут? Говорят, могут запросто отказать, не считая нужным объяснить причину: с белозубой широкой американской улыбкой.

Он места себе не находил, искал пятый угол. Прямо осунулся, почернел весь, дожидаясь заветной гербовой бумаги. Признался, что в какой-то момент был на грани, готов выброситься из окна с четырнадцатого этажа – настолько мучительными казались неопределённость и ожидание худшего. То есть что он останется навсегда запертым здесь.

А здесь его ничто не держало. Моложавый новоиспечённый пенсионер, вдовец. Конечно, была родня, но у всех свои семьи. Брат приглашал к себе на дачу посреди недели, посидеть по-мужицки. А ему хотелось на выходные, чтобы вокруг были суета, писк, гвалт. Невестки и зятья, пускай не свои, крутились бы, внучатые племянники лепетали. Но в выходные без него на даче было тесно, и он обиженно жаловался: «Не берут меня, точно я прокажённый».

И ещё больше рвался за океан, где его с нетерпением ждали самые родные люди на свете. К сыну, к внучатам, которым он нужен – особенно внучке. Внук – он уже готовый американец: открытый взгляд, холодноватые серые глаза, врождённая покойная уверенность в том, что всё вокруг устроено ради него, гражданина Америки. Что он живёт в самой справедливой и сильной, самой свободной и совершенной в мире стране.

Внучка другая. Через плечо перекинута тяжёлая льняная коса. В крупных голубых, с поволокой, глазах затаённая печаль. Вплети красную ленту, загни стеклянные бусы в три ряда, вдень в уши пушки – крестьянская девочка кисти передвижника Лемоха.

Вместо колыбельной он пел ей «Лунной дорожкой снег серебрится». Внучка старательно подтягивала тонким нежным голоском. Как мог, он описывал ей вкусный упругий скрип («скрып») снега, которого внучка никогда не видела… И странно звучали его слова под плеск индейской озёрной парной волны, крики экзотической ночной птицы и мощный стрёкот цикад.

– А вот и видела снег: у мороженщика в холодильной камере!

Ах ты, моя прелесть! У него сжалось сердце.

Снова и снова рассказывал про голубую морозную ночь, про цыган, про борзую тройку и несущуюся за нею луну… Здесь тоже луна – та, да не та. И снова: «Сквозь волнистые туманы пробивается луна. На печальные поляны льёт печально свет она…»

– Почему «печальный» два раза повторяется? – спрашивала внучка.

– Потому что по-другому не скажешь. Потому что эти строки были задуманы ещё до сотворения мира, до начала жизни. Они вечно существовали в природе, сотканные из воздуха, незримые, недосягаемые для смертных – дожидались своего часа, никому не дано было их разглядеть. Дано было курчавому смуглому маленькому гению, он просто взял и перенёс их на чистый лист – как всё, что он творил. Потому что это Пушкин, девочка. Подарю на день рождения томик его стихов.

На день рождения родители подарили внучке очередную Барби. Старую она убрала в коробку. Он туда заглянул: батюшки! Коробка была доверху полна голыми Барби: штук сто. Тонкие белые вялые, измождённые тела, оторванные головы, вывернутые конечности. Кукольный Освенцим какой-то!

Потом внучка потащила деда хвастаться игрушечным домом. Убрали съёмную розовую «черепичную» крышу. В доме было всё-всё: розовая полированная прихожая с настоящей вешалкой, трюмо и даже бра – крошечными, светящимися тёплым розовым светом колокольчиками. Розовая гостиная, розовая шёлковая спальня. Был туалет с кукольным унитазом, который спускал душистую пенную воду. Ванна с шампунями и гелями для ухода за золотыми кукольными волосами. Была кухня с микроскопическими всамделишными чашечками, блюдцами, чайничками.

Он позвонил рано утром, ликующим голосом сообщил: от сына пришло долгожданное сообщение! Welcome to America! Осталось дождаться по почте документ.

Приятные хлопоты, паковка огромных клетчатых чемоданов на колёсиках, которые пахли по-особому, дальними странствиями. В миграционной службе, на почте, в ЖЭКе, в пенсионном отделе, в разговоре с друзьями – плохо скрываемые нотки превосходства в голосе. Вы-то остаётесь, а я уезжаю, уезжаю, уезжаю!

Там чистенько и сыто, там не давят граждан, как крыс, на «зебрах», остановках и тротуарах. Там инвалиды и старики розовы и безмятежны, как младенцы – а не как у нас, все с одинаковым несчастным напряжённым выражением на лицах: будто что-то потеряли и мучительно ищут под ногами.

Вот он в Америке дня не проработал – а ему, пожалуйста: и пособие, и уютная социальная квартирка. А поживёт несколько лет – будет страховка и такой сестринский уход, до которого нам как до Луны.

Те, кто напыщенно говорил: «Я бы никогда не смог уехать! Я хочу разделить судьбу Родины», – на самом деле – он был уверен – в душе отчаянно, по-чёрному завидовали ему. Зелен виноград, мои милые, зелен виноград. Не допрыгнете.

Ночью он внезапно открыл глаза – и облился холодным потом. Звенело в ушах, колотилось сердце. Ему казалось, он поседел в секунду. Неужели то, что происходит с ним – это происходит на самом деле?! Человек, уезжающий из своей страны навсегда – это он сам? Точно он возбуждённо, лихорадочно, суматошно бежал, бежал – и вдруг наткнулся на стену.

В голову полезли холодные трезвые мысли, которые он тщетно до сих пор гнал от себя. Здесь он хоть на север, на восток поезжай – вся страна его. Там ему потребуется постоянный поводырь-переводчик. Мир сузится до узкого круга из сына, снохи и внуков. Всё.

Да, его жизнь будет пестра и разнообразна, но это будет застекольная жизнь аквариумной рыбы в ярких водорослях. Его повезут и в каньоны, и на водопады, и в Нью-Йорк, и в Мексику, и в Диснейленд и Лас-Вегас. Но все его телодвижения, весь мир вокруг будут скованы мирком из четырёх человек. Языковой вакуум, а самое страшное – вакуум духовный. Отсутствие общения близких по духу людей.

Ему не понять окружающих, а им не понять его. Чтобы ему думать как они, нужно израстись трём-четырём поколениям. Всё-таки человек ближе не к животному, а к растению. Выражение «прирос корнями» – не красивые слова. Сын успокаивал: не бери в голову, пол-Америки русские.