Город на воде, хлебе и облаках - Михаил Липскеров Страница 17

И девица Ирка Бунжурна с этой моей идеей согласилась.

А откуда появился человек по имени Эшмиэль – это потом. Не все же сразу. Потому что если все сразу – то что тогда потом?

Так вот, мы разобрались с идеологической и исторической подоплеками, почему площадь Обрезания – площадь Обрезания, а заодно, мимоходом, коснулись таинственной жизни маек джентльмена, делившего с большей или меньшей долей постоянства кров и ложе с девицей Иркой Бунжурной. Которого Ирка Бунжурна считала своим на всю оставшуюся жизнь, с чем он с большей или меньшей долей постоянства соглашалея. Не то чтобы с большей, но все-таки. И она могла спокойно (с большей или меньшей долей постоянства) рисовать свои, а теперь и мои картинки, не задумываясь отдельными частями тела, что всему телу чего-то не хватает. Но временами в 3.17 ночи…

Короче, мыслящая составляющая многоконфессионального населения Города поутру воскресенья собралась на площади Обрезания, чтобы выяснить, для чего она накануне собралась на площади Обрезания. Мусульманская община участия в сборище не принимала. Пока!

– Пусть, мол, – рассуждала мусульманская община (ее мыслящая составляющая), – эта иудеохристианская цивилизация, не понимающая, что учение Мохаммеда истинно, потому что верно, а верно, потому что истинно, пусть разбирается сама, чего она пила накануне на площади Обрезания. Не пригласив мыслящую часть мусульманской общины, которая тоже не абы как, а ой-ой-ой!.. А мы, когда она, иудеохристианская цивилизация, встанет в тупик, а не встать в тупик она не может, потому что – иудеохристианская, вот тогда-то мы шмыг-шмыг-шмыг и бяк-бяк-бяк – к вящей славе Аллаха…

Так рассуждал поэт Муслим Фаттах, брат садовника Абубакара Фаттаха, сидя в моей комнате на Лечебной улице, что на границе Черкизова и Измайлова, пия со мной утренний кофе и поглядывая на второразрядную по мировым масштабам смуту на площади Обрезания. Ну да ладно.

А на площади Обрезания первым делом встал вопрос: кто начал? То есть кто виноват? Вторым делом встал второй вопрос, без которого невозможно было ответить на первый: что именно начал и кто это что и начал? И в зависимости от этого и решать, кто виноват в чем. И, посовещавшись, мыслящие части вышеупомянутой цивилизации в целях разумного решения обоих вопросов поменяли вопросы местами. А именно: попытаться понять: а, собственно говоря, что? И тогда, как сказал равви Шмуэль, удастся обойтись без решения, кто виноват.

– Потому что, – сказал равви Шмуэль, – по моему печальному опыту я прямо сейчас могу сказать, кто виноват в пока еще неопределенном что.

– Это да, – подтвердил Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский, – это и я могу подтвердить, – и целеустремленно глянул взором на мыслящую часть еврейской общины. – Помню, в 1336 году у нас на Европу хлынула чума. И померло двадцать пять миллионов человек. – И замолчал крайне многозначительно. Держал паузу, как русский трагик Геннадий Демьяныч Несчастливцев перед первым стаканом водки.

– Не томи, Аверкий Гундосович, – не выдержал отец Ипохондрий, прерывая паузу стаканом водки, который, истомленный собственно паузой, Желтов-Иорданский и выпил, чтобы продолжить:

– Так вот, среди этих двадцати пяти миллионов ни слова не сказано о померших евреях!

И победительно замолчал. И все замолчали. Кто – победительно, а кто – предвкушая побежденность. Но с каким-то облегчением. С мыслью, что уж если погрому быть, так чем быстрее его начать, тем быстрее он кончится. И всем стало как-то печально. От какой-то дурной предопределенности. Что я кого-то должен бить – или меня кто-то должен бить. Из века в век… Ну что ж, раз суждено, значит…

– А скажите, адмирал, – в мрачной тишине прозвучал голос Гутен Моргеновича де Сааведры, стоявшего пред неразрешимой задачей громить самого себя, – а в ваших сведениях о померших в Европе людях есть какое-либо упоминание о померших голландцах?

Аверкий Гундосович поперхнулся вторым стаканом водки, но, преодолев поперх, нашел на дне его (стакана, а не поперха) ответ.

– Нет, Гутен Моргенович, – зачитал он текст на дне стакана, – о померших голландцах тоже ни слова не было.

Гутен Моргенович молча стоял, сложив на груди руки. Ровно Грушницкий перед выстрелом Печорина. Но с совсем другим настроением. Это я вам говорю. Что-что, а в настроениях я толк понимаю. Как-никак, подмастерье человеческих душ. И держал паузу, как итальянский трагик Сальвини перед удушением Дездемоны. И ему таки, после недолгой паузы, отец Ипохондрий также протянул стакан водки. Де Сааведра принял стакан двумя пальцами и неторопливо выпил. И все это время городское человечество смотрело на процесс с некоторым благоговением. Потому что ТАК водку пить нужно уметь! На это века нужны! А они у Гутен Моргеновича были. Недаром у него на откляченном мизинце правой руки поблескивал перстень с надписью «Все проходит».

– Так что, может быть, – опустошив стакан досуха, спросил окружающую действительность Гутен Моргенович, – во всем виноваты голландцы?

От этого все как-то смутились… А вдруг?.. Тем более не так давно в Городе ошивался на этюдах один голландский парень, Рембрандт ван Рейн, которому позировали мадам Пеперштейн с портным Гурвицем для «Автопортрета с Саскией». И все было согласились, что именно из-за этого голландца Рембрандта ван Рейна и разразилась в Европе чума в 1336 году, и было решили общими усилиями учинить в Городе голландский погром, но тут услышали голос Шломо Грамотного:

– Вы тут все совершенно сошли с ума. Когда была чума – и когда был Рембрандт ван Рейн?..

И все сказали:

– Действительно… Когда была чума, знаем. Со слов Аверкия Гундосовича. А когда был у нас этот голландец, как его, ну и имена у этих голландцев…

И все обратились за знаниями к Шломо Грамотному из композиции «Шломо Грамотный и Осел». Но он молчал. Рот его был занят жеванием чебурека, которым его окормляла девица Ирка Бунжурна.

Никто не мог понять, откуда взялась эта девица, которая окормляла неизвестным продуктом ослиного укротителя. Но делала она это сноровисто, успевая рукой, свободной от чебурека, бить по свободной от Осла руке Шломо Грамотного, пытающейся исследовать ее не бог весть какую попку. Инстинкт! А потом она исчезла, оставив на булыжнике мостовой площади Обрезания рисунок Магистрата. Это была чистой воды мистическая хрень, я бы даже сказал, хрень хреней, – ибо откуда этой сучке знать, что в ее Городе есть Магистрат, если она, боюсь, и слова-то такого не знает. Не иначе как ОН, не будем уточнять кто! Кто знает, тот поймет, а кто не знает, тому и понимать нечего.

И Аверкий Гундосович, увидев на булыжнике рисунок Магистрата, хлопнул себя по лбу, отчего упал на спину и уже со спины выкрикнул:

– Мы же, сорок пять соленых брызг (изощренная матерщина мореплавателей) в Магистрат шли! Чтобы решить проблему!..

Далее он замолчал, потому что решительно не помнил, сорок пять соленых брызг, за каким, сорок пять соленых брызг, они, сорок пять соленых брызг, шли в этот, сорок пять соленых брызг, Магистрат.