Мальчик-менестрель - Арчибальд Кронин Страница 17

Отец Петит закончил свое повествование, и в комнате воцарилась тишина; Десмонд сидел не шелохнувшись, а на лице его появилось какое-то странное выражение. Неожиданно он резко вскочил на ноги.

— Извините меня, святой отец. Мне надо вас оставить. — И с этими словами Десмонд опрометью выбежал из комнаты.

Возможно, тщедушный отец Петит догадался о причине столь внезапного исчезновения Десмонда и предвидел его скорое возвращение. Он подошел к пианино и взял первые аккорды своей любимой «Аве Мария».

Когда Десмонд и в самом деле вернулся, отец Петит не прекратил играть, но, внимательно посмотрев на своего ученика, лукаво прошептал:

— У тебя счастливый вид. Что, очистил душу?

— И получил прощение от священника, достойного быть причисленным к лику святых, — смиренно произнес Десмонд.

III

Теперь жизнь Десмонда в семинарии текла спокойно и гладко, поскольку божественный голос служил ему защитой от всех невзгод и напастей. Избалованный в еде, он даже смирился с безвкусной бурдой, которую здесь подавали, поскольку теперь рацион милосердно разрешили разнообразить фруктами, в основном персиками из близлежащих садов. У Десмонда сложились на удивление хорошие отношения с отцом-настоятелем, который вдруг обнаружил у странного послушника достоинства, доселе остававшиеся сокрытыми.

Теперь письма от Десмонда приходили достаточно редко, в них не было прежнего надрыва; скорее, наоборот, каждая строчка дышала надеждой и преданностью, а еще энтузиазмом, который с течением времени только усиливался. Да, это вполне можно было бы назвать энтузиазмом, конечно, с учетом того обстоятельства, что жесткая дисциплина, царящая в семинарии, обуздывала его природную несдержанность.

Во время последующего периода обучения, достаточно продолжительного, но складывающегося весьма благоприятно, Десмонд благополучно прошел разные этапы послушничества, став последовательно иподиаконом и диаконом. И как отрадно было сознавать это его матери, которой не терпелось увидеть своего сына в облачении священника.

Один раз в две-три недели миссис Фицджеральд приглашала нас с мамой на воскресный ланч. Разговор, естественно, в основном крутился вокруг Десмонда. Миссис Фицджеральд была уже совсем плоха и жила исключительно предвкушением великого события, но я сомневался, что ей удастся дотянуть до дня рукоположения Десмонда. Я был уже почти дипломированным врачом — оставалось сдать последние экзамены, и симптомы ее заболевания — сердечная недостаточность, нездоровая бледность, одышка, отечность щиколоток — были мне совершенно ясны. Последние сомнения в ее диагнозе развеялись, когда она показала мне рецепт на лекарство, прописанное ей доктором: таблетки дигоксина. Так как я теперь работал врачом-стажером у сэра Джеймса Маккензи и жил на полном пансионе при Западном лазарете, то мог снять с маминых хрупких плеч часть денежных забот. Рассчитывая в скором времени компенсировать ей все лишения, я уговорил ее подать в муниципалитет Уинтона прошение об отставке, с тем чтобы она могла наконец уйти с работы, которая столько трудных лет позволяла нам держаться на плаву.

Вот такая спокойная и безмятежная жизнь продолжалась как у меня, так и у Десмонда еще несколько месяцев, пока неожиданно, словно гром среди ясного неба, не пришло письмо со знакомой испанской маркой. Письмо было длинным, написано явно впопыхах, и я, даже не распечатав, сразу почуял недоброе.

Мой дорогой Алек!

Случилось страшное. Я погружен в бездну отчаяния, повергнут в уныние, унижен, оскорблен, втоптан в грязь; меня чуть было не исключили из семинарии, карьера священника поставлена под угрозу, причем все это, повторяю, все, если судить непредвзято и быть до конца откровенным, произошло по моей собственной вине. И только сейчас я уже могу приподнять голову и, взывая к твоему сочувствию, подробно описать обстоятельства дела.

Кажется, в предыдущих письмах я уже упоминал, что единственным послаблением в нашем строгом режиме была возможность раз в неделю, по четвергам, ходить после обеда в город, причем без сопровождения наставников, чтобы купить фрукты или другие дозволенные продукты у многочисленных торговцев, у которых семинаристы были основными покупателями. При этом нам никогда не разрешали отсутствовать больше часа.

Трудно выразить словами, с каким нетерпением мы ждали такой возможности не только ненадолго отдохнуть от суровых семинарских будней, не только прикоснуться к живому биению жизни, но и купить чудесных фруктов всего за пару песет. А что кроме лавок может быть интересного в типичной испанской деревушке с одной-единственной пыльной улочкой, извивающейся меж нагретых солнцем белых домишек, перед которыми сидят, занимаясь шитьем или сплетничая, одетые во все черное старухи? Темные узкие проходы ведут в темные лавчонки, где ввиду близости семинарии продают также мыло, зубную пасту и зубные щетки, самые простые лекарства, почтовые открытки и даже конфеты. И специально для семинаристов на прилавки выкладывают фрукты по сезону: виноград, апельсины из Малаги и персики.

Персики — моя слабость. Впрочем, не только моя, но и остальных послушников. А потому у въезда в деревушку нас всегда встречала молодая женщина, точнее, девушка, которая, чтобы опередить других торговцев, выходила нам навстречу с большой плоской корзиной через плечо, наполненной сочными свежими фруктами. В интересах своего бизнеса она завязала с нами дружеские отношения, и у нас уже вошло в привычку ненадолго останавливаться поболтать с ней, а заодно и попрактиковаться в испанском.

И вот в один злосчастный четверг меня задержал отец Петит, мой замечательный учитель музыки, которого чрезвычайно взволновало долгожданное известие из Рима насчет предстоящего конкурса. Вот почему я позже других вышел из ворот семинарии, а когда, запыхавшись, присоединился к товарищам, то, к своему немалому огорчению, обнаружил, что персики кончились.

— Ох, дорогая Катерина, ты мне ничего не оставила!

Она покачала головой и улыбнулась, показав чудесные белые зубки.

— Ты опоздал, мой милый маленький священник, а на свидания с дамой опаздывать нельзя!

Мои товарищи, и особенно Дафф, костлявый юнец из Абердина, который меня явно недолюбливал, с нескрываемым интересом следили за тем, как мне удастся выпутаться из щекотливой ситуации.

— Я весьма огорчен, так как считал себя твоим любимым покупателем.

— Итак, ты огорчен, по-настоящему огорчен?

— Да, по-настоящему.

— Тогда улыбнись скорее своей прекрасной улыбкой! — И к моему величайшему изумлению и удовольствию, она достала из-за спины два больших и сочных персика, каких мне еще не доводилось видеть.

Смешки и гогот вокруг нас немедленно стихли, когда, повесив корзину на плечо, она подошла ко мне, держа в каждой руке по персику.

— Неужто ты хоть на миг мог подумать, что я способна о тебе забыть? На, бери. Это тебе.

Я полез в карман за деньгами и, к своему ужасу, обнаружил, что карман пуст. Второпях я забыл взять кошелек. Мое огорчение не осталось незамеченным не только для зрителей, но и для Катерины, когда я, запинаясь, промямлил: