Сон в ночь Таммуза - Давид Шахар Страница 17

Это был подходящий момент раскрыть ей глаза, разъяснив, что именно в случае с псом, как и со стариком-художником и пианистом, Орита «перевернула миры», чтобы просто помочь, без никаких тайных расчетов, но желание что-то доказывать и убеждать покинуло Габриэля, и он исполнился огромной жалости к матери: ведь она очерняет Ориту, ибо точит ее сердце боль раненной материнской гордости – ревности к сыну, страх за потерю им самоуважения. Она не могла простить Орите, что та поспешила выйти замуж за доктора Ландау, старше ее на двадцать лет, сразу же после того, как Габриэль отплыл во Францию – завершить там учебу. Если она действительно любила его, должна была дождаться его возвращения или даже поехать за ним. Но такие мысли даже не пришли в ее взбалмошную кудрявую голову. Она даже не дождалась его отъезда. Уже на проводах его начала флиртовать с доктором! Мать пытается успокоить боль в его сердце, ибо упрямо считает, что эта боль изводит его, хотя он уже тысячу раз убеждал ее, что нет в его сердце никакой боли. А она все твердит, что Орита недостойна его любви, его обожания, и вообще какого-либо чувства. Она затыкает уши, когда Габриэль объясняет ей, что не Орита повернулась к нему спиной, а это он так вот просто взял и оставил ее, вдруг, без всяких объяснений! Если это даже так, говорит госпожа Лурия, она все равно должна была ждать его, а не выходить с такой торопливостью замуж за доктора Ландау. И не столько женитьба эта сердила мать, сколько то чрезмерное проворство, с которым эта девица бросилась на шею доктора Ландау еще до того, как Габриэль уехал. И вот же, все это не мешает Орите нынче приходить к ее сыну, когда ей заблагорассудится, и тащить его на прогулки по улицам Иерусалима. И этот «стареющий козел», как она называла сына, когда злилась на него, тянется за Оритой вопреки всему, что произошло за эти годы, не замечая всех этих обломков сосудов, которые вертятся вокруг нее, считая свои стоны и стенания искусством.

Тогда, в тени забора, Таммуз нашептывал мне «дурную молву», а я видел госпожу Лурия на балконе, следящую за парочкой, удаляющейся в сторону улицы Эмек Рефаим – Долины Привидений. Уже тогда возник у меня вопрос: дошла ли и до нее «дурная молва»? Будучи немым свидетелем всех ее перепалок с Габриэлем с тех пор, как он вернулся из Парижа, можно было твердо сделать вывод, что ей ничего неизвестно об этой «дурной молве», ну а сын, естественно, делал все возможное, чтобы молва эта не дошла до ее ушей. Все эти сплетни были все же основаны на неких хитрых расчетах: Орита родила Гору через восемь месяцев после отъезда Габриэля в Париж и через полгода после того, как вышла замуж за доктора Ландау. Когда все это нашептывал мне Таммуз, я и не подумал спросить его, откуда дошли до него эти слухи, и кто столь проворно подсчитал дни и месяцы. Я испытывал какую-то неловкость, ибо не улавливал смысл этих расчетов и не понимал, какие выводы следует из них сделать. Таммуз сразу же заметил смятение в моих глазах, разочаровался, увидев, что я вовсе не потрясен тем, что он рассказал, проявив не ожидаемую им тупость в этих вещах, толкнул меня и сказал:

– Что с тобой? Ты что, ничего не понял? Гора – сын Габриэля Лурия, а не доктора Ландау!

– А она… ну, мама Габриэля… Она это знает?

Таммуз одарил меня сердитым пренебрежительным взглядом, давая понять, что не с кем говорить, что я даже не понял главного, а застрял на каких-то второстепенных, глупых вопросах, вовсе не касающихся того, что он мне сообщил:

– Знает – не знает. Ни Гору, ни отца его, ни мать… Главное, что думает бабка?

Я ведь никогда Гору не видел, ничего не знал о его существовании, поэтому он вообще не входил в картину, вернее, в картины, мелькающие в моем сознании в связи с сообщенной мне «дурной молвой». Да, и отец Горы, и мать, которые, получалось, только что ушли под руку на прогулку, тоже еще не вмещались, в свете «дурной молвы», в эти картины. Поэтому там первыми возникли – бабка и почему-то Габриэла, сестренка Горы, несущаяся на роликовых коньках по улице Пророков под вожделеющим взглядом эфиопского священника. Она-то явно не дочь Габриэля, а доктора Ландау, ибо, как говорится, вынашивалась и родилась в то время, когда Габриэль был во Франции. Почему же дали ей имя Габриэла? Вопрос явно глупый. Ведь вообще не принято называть ребенка по имени живого отца. И все же что-то тут неспроста – Габриэль – Габриэла – что-то таится за этими именами, что-то связанное со старшим братом Горой. Имена связаны друг с другом. Все начинаются на «г», и во всех есть буква «р». Есть ли какая-то связь между личностью девочки и именем, которое дали ей родители? Я знал, что мать ее любит свое имя – Орита, даже гордится им. Чувствует, что есть глубинная связь между ее именем и ее личностью. Некая высшая печать (Орита от слова Ориета, что на арамейском означает – Тора. Прим. пер.). Но вместе с этим я помнил, что библиотекарь – маленький Срулик – ненавидит свое имя. Да и Берл Лаван свое имя не жаловал. Библиотекарь сменил религию, принял католичество, но имя свое оставил. Берл же сменил имя на Эшбаал Аштарот, религию не сменил: она сама отлепилась от него, как пластырь с выздоровевшей раны.

Таммуз был прав, рассердившись на меня за то, что я путаюсь в каких-то боковых переулках вместо того, чтобы бежать по главной улице, сам же перебежал ее и исчез за поворотом, и не подозревая, насколько я отклонился и нырнул в темный лабиринт запутанных и странных вопросов, в которых фигурировал вовсе не Габриэль, а его, Таммуза, отец Берл Лаван и маленький Срулик-библиотекарь, ныне католический священник где-то в Европе. И думал я о том, насколько и до какой степени дух человека может освободить его от заложенной в него наследственности. Может ли она заменить одно тело другим и душу другой душой, как она меняет имя или веру? И что изменилось в Берле после того, как он назвал себя Эш-баалом, или в Срулике, принявшем крещение? И если у меня возникло желание догнать Таммуза и остановить его, то вовсе не по поводу Габриэля, Ориты, доктора Ландау и Горы, а лишь спросить, какие изменения произошли с его отцом после смены имени. Но я не сдвинулся с места, я подумал, что все же что-то изменилось в Берле, в его характере и личности во всяком случае. Во внешнем его поведении. Он бросил работу в глазной клинике, оставил свой дом и поселился в подвале госпожи Лурия, чтобы полностью отдаться сочинению стихов.

Сейчас, когда все, касающееся дурной молвы, всплыло в моей памяти во время встречи с Яэли в Доме искусств после посещения выставки, я был сам потрясен странным фактом. В течение всех этих лет после того, что Таммуз открыл мне тайну, касающуюся Горы, я так и не удосужился задать важные вопросы, прояснить какие-то главные пункты. Я никогда его не видел, даже фотографии его мне не попадались, он остался вне круга моих интересов до такой степени, что, когда в Париже увидел его дочь Яэль, единственно, кто мне вспомнился, так это ее бабка Орита, только она одна и, кстати, вне всякой связи с дурной молвой. До этой встречи с внучкой в Доме искусств я вообще не думал об ее отце, и тем более об ее деде. Потому лишь в эти мгновения, когда Яэль сидела напротив меня, потрясла меня мысль, что если есть некая доля правды в дурной молве, то, по сути, напротив меня сидит внучка Габриэля Лурия. Более того, именно увеличенный снимок Бориса Шаца на фоне художественной академии «Бецалель», открыл мне глаза на потрясающий факт слепоты собственной души, на явное отключение, случившееся в некий миг, когда я увидел Яэль в снятой ею квартире в Абу-Top. Помнил, что вошел вместе с Аароном Данном в ее рабочую комнату и тут же узнал по окну, что комната эта была наблюдательным пунктом до Шестидневной войны. Я даже выглянул в окно – увидеть гору Сион и долину Геенны, но, столкнувшись с Яэли во второй комнате, я потерял нить воспоминаний. И оттого, что в эти мгновения выпало из памяти всё, связанное с жертвоприношением Ицхака и сожжением детей во имя Молоха в дни пророка Иеремии, в душе затаился неприятный осадок. Ведь именно в этой комнате, куда пришел случайно, именно во время свадебного торжества Яэли, двадцать семь лет назад мне рассказал шофер Рахамим о смерти ее отца Горы Ландау, сына знаменитого глазного врача. Он трагически погиб еще до рождения дочери, подорвавшись в джипе, случайно заехав ночью на наше минное поле. Значит, и Яэль, как и я, вообще не видела отца, но, несомненно, в отличие от меня, много слышала о нем от родных, рассматривала фотографии в семейном альбоме, жадно искала каждую кроху памяти о нем, обращалась к любому, кто помнил его, был с ним в деле. И, вероятнее всего, после того как Арик познакомил ее с Таммузом в Париже, выпытывала у последнего всё, что он мог знать об ее отце. В отличие от меня Таммуз был знаком с Горой до того, как тот уехал учиться в Микве-Исраэль, и наверно увидел, что Яэль похожа не только на свою бабку, но и на отца. Зная характер Таммуза, вполне можно допустить, что наговорил ей кучу глупостей, мешая факты и сплетни, да еще добавив кое-что из своей буйной фантазии для цельности сценария, по которому – придет время – создаст фильм. Может, именно тут скрыта загадка ее необычного поведения при упоминании имени Таммуза? Она ведь знала, что в детстве я жил в доме госпожи Лурия, без конца упоминал ее бабку Ориту, был двоюродным братом ее отца Горы. Он всего-то был старше меня и Таммуза на два-три года. Значит, я слышал и знал обо всем, что творилось в этих домах. Потому она и замкнулась в себе, поджав губы и ожесточив взгляд.