Я была Алисой - Мелани Бенджамин Страница 17

В десять лет я начала учить латынь с преподавателем, таким же замшелым и старомодным, как и язык, который он преподавал. Всякий раз как он открывал рот, я ждала, что оттуда полетят паутина и пыль.

Еще в десять лет я узнала о вечной «проблеме со слугами», которая существовала хотя бы для того, чтобы дать дамам определенного класса предмет для беседы, относительно которого их мнения бы сходились.

В одиннадцать лет (возраст, в котором я начала учиться домоводству, чтобы тоже когда-нибудь иметь эту самую «проблему со слугами») я наконец поняла, что имел в виду мистер Рескин тогда, у мамы в гостиной, сказав, что «реальность такова, какой мы ее воспринимаем».

Ибо моей реальностью стало восприятие Ины. При этом мне предстояло осознать, что оно может стать реальностью и для других людей тоже.

Однако реальности предшествовала Страна чудес.

Эти годы роста и учения я распускалась и цвела, согреваемая теплыми лучами присутствовавшего рядом мистера Доджсона. Случившееся в тот день в саду навсегда осталось со мной. С нами. В своих письмах он называл меня иногда «дикой цыганочкой» и время от времени спрашивал, помню ли я, каково это — валяться на траве.

Я помнила, но ни с кем говорить на подобную тему не могла и не знала, как писать о таких вещах в письмах. Каждый раз, как я пыталась это сделать, выходило совсем уж нелепо: Дорогой мистер Доджсон, конечно же, я помню, как трава касалась моей спины, а Вы стояли и смотрели на меня.

Тут я вставала в тупик. Почему он на меня смотрел? Тогда мне все казалось совершенно естественным. Однако на бумаге… в написанных мной словах ничего естественного не было. Они почему-то тревожили меня и никак не вязались с образом мистера Доджсона, которого я знала, и не имели ничего общего с той счастливой, безоблачной минутой, которую мы пережили с ним вдвоем.

Я нервно вычеркивала слова, комкала бумагу и в конце концов швыряла ее в огонь, ибо не хотела, чтобы кто-нибудь видел написанное мной. Потому что если я не осознавала в полной мере случившееся, как мог в этом разобраться кто-то другой? Тогда я сочиняла очередное — не такое откровенное — послание, в котором справлялась, не мучают ли его головные боли, и чувствовала при этом, что каким-то образом разочаровываю его.

Я не спрашивала, продолжает ли он видеть сны.

А он часто в своих письмах вспоминал тот день, однако фотографию мне так и не показал. Я же просто жаждала ее увидеть. Жаждала получить доказательство того, что однажды была настоящей дикаркой. Шло время, и мои наряды стесняли меня все больше и больше, а юбки становились длиннее. Я знала: настанет день, когда я уже не смогу вспомнить ощущение ветра на обнаженных плечах, ощущение травы нежной кожей между пальцев ног. Мне казалось, что если б я только могла увидеть запечатленным тот миг — увидеть себя, — уже никогда не забыла бы этого.

Но мистер Доджсон не счел нужным показать мне снимок. Не знаю почему — оттого ли, что полагал, будто мне это неинтересно, или по какой-то иной, не столь очевидной причине. А я все никак не могла заставить себя спросить его о снимке, хотя и уверяла себя, что в том нет ничего страшного — ведь это же, ей-богу, всего-навсего чудаковатый старый мистер Доджсон.

Пройдут годы, прежде чем я увижу желанный снимок.

Ина ни разу не вспомнила тот день. Она просто ждала. С терпением, которым я поначалу восхищалась и которое позже стало вызывать во мне жалость, а потом и страх. Ибо я чувствовала клокотавшую в ней обиду, которую она еле сдерживала, напоминая кипящий чайник. Я неоднократно пыталась разогреть этот чайник до такой степени, чтобы содержимое наконец перелилось через край, но все оставалось неизменным.

Между тем мы с мистером Доджсоном в свободное время — я от занятий в классе, а он от лекций — продолжали ходить на прогулки. Удивительно, как мало мы все знали (или нас это просто не заботило) о жизни мистера Доджсона вне нашего круга. Будто другой жизни у него и не было. Разумеется, мы видели его на церемониях и в церкви в черной, как у всех преподавателей, одежде. Обычно, наблюдая за ним в толпе, я всегда испытывала некое волнение собственницы. Наверное, мир, в котором он существовал, был гораздо шире известного нам, вот только мистер Доджсон не чувствовал себя в нем вполне комфортно. Его жизнь имела смысл только с нами. Со мной.

Никогда более мистер Доджсон не выделял меня из числа остальных, как это было в тот день в саду. Напротив, он теперь обязательно включал в наши развлечения Ину с Эдит. Однако я знала, что только из-за меня он появляется в нашем доме, о чем говорила его обращенная ко мне улыбка, но еще больше об этом свидетельствовал серьезный взгляд мистера Доджсона. Иногда он в моем присутствии был слишком печален, иногда, рассказывая какую-нибудь историю, вдруг замолкал на полуслове. Тогда Ина с Эдит нетерпеливо хмурились и переводили взгляды на меня, а он терял нить, заикался сильнее, чем обычно, и его странные глаза, один выше другого, подергивались мечтательной поволокой. Я знала, что он грезит обо мне.

Никто никогда не действовал на него так, чтобы он смог забыть, о чем рассказывал. Как никто и никогда не вдохновлял его на создание историй. Сказку о девочке по имени Алиса он впервые рассказал нам во время одной из наших лодочных прогулок.

Тот день начался, как и все другие. И вначале, право, не было никаких причин помнить его. Поэтому я часто задавалась вопросом: действительно ли в моей памяти сохранился тот самый день, или мое воображение создало некую компиляцию? Наверное, я никогда не смогу с уверенностью ответить на этот вопрос. Но если допустить, что воскресающий в моей памяти день включает в себя тот самый «золотой полдень», о котором столь часто говорят, начался он так.

Мистер Доджсон послал маме записку с просьбой отпустить нас троих с ним и мистером Даквортом отправиться на лодке по Айзис к Годстоу, одному из наших излюбленных мест для пикников.

Мы любили Годстоу из-за его близости, потому что до него ничего не стоило добраться двум мужчинам, пытающимся обучить трех девочек тонкостям гребли. (При этом мистер Дакворт, зарекомендовавший себя как шутник и весельчак, неутомимый певец и желанное, пусть и нечастое дополнение к нашей маленькой группке, демонстрировал меньшее терпение, чем мистер Доджсон. Когда кто-нибудь из нас терял весло, он обычно долго вздыхал.)

К тому же в Годстоу был роскошный, расположенный в низине с пологими берегами и видневшимися тут и там стогами сена девственный луг, по которому разгуливала разная живность — коровы, пони, лебеди и гуси. Поблизости находились руины старинного монастыря, где мы, девочки, любили играть, хотя Прикс нам твердила, что там обитают привидения. Но это, конечно, лишь подогревало наш интерес.

— Нет, уже достаточно, — сказала мама, хмуро глядя на записку. Она была худа как никогда: у нас уже давно не появлялось новых детей. Когда мама не была толстой, она выглядела очень статно. Яркая, с блестящими черными волосами и крупными, решительными чертами лица, она напоминала испанскую императрицу с какой-то картины. — Разве вы не катались с ним на лодке всего две недели назад?