Весь этот рок-н-ролл - Михаил Липскеров Страница 17

– Идешь, песик? И как ты на трех ногах? О, да ты и на двух можешь? И на одной. Так мы же с тобой бешеные бабки можем заколачивать… А то жить-то как в пути будем? Мне ж теперь подмахивать кому ни попадя нельзя. Нельзя, когда тебя жених ждет. Нам с тобой главное – из города выбраться. Чтобы мамка не попутала. А то Орландо кликнет, а тот – с улыбочкой. Морда целая. А тело болит, песик, ох болит. А работать надо, потому как платить за крышу мамке надо. И на спину, как положено, лечь не можешь, потому что пряжка у него со свинчаткой, так и жди, позвоночник перебьет. Как Кортни, которая отказалась от одного чурки. Да кто бы на ее месте не отказался, когда этот чурка двенадцатым шел? Они вдвоем подошли, когда она уже десятерых обслужила. Уговор был на десять. И бабки она за десятерых получила. А те двое говорят, они тоже платили, только опоздали на разгрузке и твердят чих-пых, русский биляд. Пятьсот рублей давал. А Кортни говорит у меня записано и вот бабки три тысячи две мамке отдала. А мамка говорит этим двоим бонус как оптом а Кортни ни в какую у нее уже соски все разорваны были а когда она поссать отходила то криком кричала и ссаки у нее красные были она уже не могла больше а те чурки мы заплатили а Кортни ни в какую отползала только ее на спину перевернут а она опять на живот и ползет тогда одиннадцатый ей прямо в жопу засунул а она при каждом торчке мордой в землю бьется а когда он кончил с криком каким-то жутким то двенадцатый его сковырнул, так что у одиннадцатого половина на землю пролилась и он хотел еще потому что на землю он и бесплатно может и хотя бы двести пятьдесят ему вернуть должны мамка ему вернула а двенадцатый никак Кортни всадить не может она из последних сил булки сдвинула и двенадцатый чурка своим чибрышком не может и тут Орландо ее пряжкой своей спецназовской по хребту и перетянул она всхлипнула и ослабла ну а чурка все равно уже никак пока тыкался в непропуск тоже ослаб так что отвалился и глядя на лежащую Кортни отдрочил и на спину ей кончил но ей это уже было до дверцы.

Ее потом в то место, куда отходы с химзавода сливали, сунули. Ну и все, кто ее искать будет? А те бабки, которые ей причитались, на поминки пустили. Не все, конечно, но нормально получилось. Да и мяса поджарили. Все путем. По-человечески проводили. Мамка, она ж, когда все путем, человеком может быть. А Орландо – сволочь. Его опасаться надо… Он всегда…

Ну вот, накаркала… Орландо. Ты, песик, отойди, а то, неровен час, и ты огребешь под горячую руку. А мне, видно, не судьба Джемми повстречать, запахом его муслимским надышаться, в себя его принять, по доброй воле чалиться, криком животным изойти… Ох, бть, больно же! Пойду, пойду… Только… Какая польза от меня в синяках… Я ж в половину цены пойду… Не надо, песик, не рычи, а то и тебе… Ох ты! Ух, бть… Песик мой… Что ж ты наделал? Иж, как из жилы кровища бьет! Прямо как из фонтана на площади Ленина… Ох ты, как он ножками дергает… Ну и как, сука, пряжка твоя со свинчаткой тебе помогла? Сколько девок, падло е…учее, погубил… Ху…ще тебе чечены подрезали, так ты только после свинчатки кончал… Девчонок их… защитник отечества… драный… А ты, песик, откуда знаешь? Михаил Федорович рассказывал? Да я помню… А ты, песик, разве там был? Что-то я не припоминаю… А все может быть… Я тогда…

Я так думаю, наша свалка – не одна по России. Я так думаю, одна из миллионов свалок. Когда уже не разберешь, где – страна, а где – свалка. И на опушке свалки стоят какие-то сооружения из досок, жести, рубероида. И мы, люд помоечный, меж них ни с чем несообразный, передвигаемся. А цели долгой в этих передвижениях нет. Ну не то чтобы совсем, а дня на два-три. Нет, на вечер-то все как-никак образуется. К ночи, скорее. Не совсем пропащие с города вернутся, девочки с заработанным, какой-никакой хлеб принесут. Одеколон там, а если повезет, то и «777» обломится. Если к удачливым на хвост сесть… Так оно обязательно… Тут глоток, там. А когда размякнут, то и кусок колбасы дадут, и стакан нальют, и к разговору допустят. А как без разговора, когда ты человек… Не с самосвалом же тебе разговаривать? А шоферы – люди совсем чужие. Дикие. Они не то что слова тебе сказать, они от своего сваленного говна тебя гонят. Они, может, и правы. Вон две недели назад Брюс медных пластин набрал, Питу на приемку сволок, а через неделю у обоих кожа с рук полезла. А потом и мясо. Пита-то, еще живого, труповозка увезла. А Брюс пару дней помыкался, а потом весь с костями в жижу какую-то расползся. Как не было. А может, и впрямь не было. Хотя был. Медальки какие-то при нем нашлись. Хрен разберешь от времени, что за медальки… Но такой же старикан, Блю по имени, чего-то вспомнил, высморкался и глухо пернул. На поминках прямо. Хотели его отмудохать – торжественность, а ты тут пердишь. Орландо хотел было Блю пряжкой перетянуть, но Михаил Федорович, который для поминок стол организовал, в поддержку Блю тоже пернул. Но пернул как-то торжественно, по-душевному, потому как человек, даром что старик… Старик-старик, но девок не пропускал, и не то что шворить, а просто ля-ля, а девушке приятно. И каждая последняя оторванная шлюха с хренами тыщами себя целкой понимала, и уже семь лет ей, и ей мать купила Барби. Хотя какие Барби в передвижной лавке? Раз в неделю – в Замудонку Замудонского района Замудонской области страны Замудонии… На худой конец, Мэрилинкой на весь день. И уже выбирала, с кем швориться, пока Орландо… Девки Михаила Федоровича любили. А все потому, что любой, самой распоследней твари, которая себя уже вконец потеряла и найти никогда не найдет, возвернуться в человека на самый малюсенький момент ох как необходимо. Чтобы этот человеческий элемент в человеке жил и оставлял махонькую, малюсенькую надежду на… Уж и не знаю, на что. Вот, наверное, для этих целей такие странные личности, как Михаил Федорович, по земле ходят. Вечный зуд у них в душе, вечная бессонница. Которая их мучает и гонит, гонит по поверхности. И на земные и человеческие свалки загоняет. А может, вину свою за что чувствуют и крест себе положили, вот так вот ходить? В тайной надежде, что их примут, а где-то примут и за своего. И когда все хорошо так вот попьют и покушают, то бывает, действительно. Бабка Сезара уже по-свойски его своими буферами подталкивает и в глубь свалки уволочь норовит. И тут-то, когда Михаил Федорович после винища размякнет, его жены и являются. Когда – одна, последняя. А когда – и две предыдущие, даром что покойные. И каждая пытается с собой.

И вот в один из дней, когда все уже изрядно и всё тихо-мирно – именно то состояние, когда покой и думать о плохом не хочется, потому что в нем постоянно живешь, – Орландо что-то вздрючило, и он Михаила Федоровича своей свинчаткой в висок звездануть хотел. И по карманам пошерстить, и костюмчик его примерить, потому что на камуфляж уже почти никто не клюет. Осточертела людям незаконченная война. И та, предыдущая. И ни трупов, ничего. Изредка медальки какие-то находятся, а кому и за что, малоизвестно. Вот костюмчик Михаила Федоровича Орландо и глянулся. Да и заснет дедок наконец. А бабам его сказать: не было его, мол, вот и все подтвердят. И ведь подтвердят, подтвердят беспрекословно. И оторвы, кто еще минуту назад от слов Михаил Федоровича пел Happy birthday, mister Prezident, через стакан забудут его и за пятихатку пойдут отрабатывать свое место на свалке.

Но Михаил Федорович как-то лениво глянул на Орландо, и тот вдруг всхлипнул, опустил ремень со свинчаткой в пряжке и убрел в глубь свалки.