Здесь, под небом чужим - Дмитрий Долинин Страница 17

– Одну пустим, а другие стоять будут, – возражал Москвин. – Нет запасных частей. Вот вам список. Достанете – пустим все. Или как прикажете. Можем подождать с разборкой, пока будете добывать.

– Ну-ну, – сказал Ковылкин.

Работа пошла. «С-12» всё-таки разбирали, разбирали споро. Однако через два дня, когда Ковылкина в депо почему-то не наблюдалось, приехали на автомобиле трое военных и повезли Москвина, как был, в саже и тавоте, на Гороховую. Провели в кабинет, жалкую клетушку с канцелярским столом и решеткой на окне. Входя, успел Москвин разглядеть бумажку на двери: «Следователь С. Дудко». За столом – одутловатый и бледнолицый пожилой мужчина с небольшой бородкой, вроде университетского профессора. Потрепанный мешковатый пиджачок, но – галстук.

– Здравствуйте, Антон Сергеевич, – сказал он. – Присаживайтесь. Давно мечтал с вами увидеться. Читал, читал кое-что ваше.

Москвин насторожился: сейчас всплывут мои рассуждения о греховности социализма.

– Еще в Париже прочел в «Русской думе» ваше интервью о Николае Втором. Как ваш собеседник царя-то под орех разделал! Это ведь году в тринадцатом было?

Пока пронесло, подумал Москвин и кивнул.

– Только вот «Дума» эта кадетская. Почему же вы там публиковались?

– Я не разбираюсь в партийных оттенках. Главное было – опубликовать.

– А как имя вашего собеседника? Вы же тогда его скрыли.

– Я и теперь не вправе его называть.

– Ну да, ну да. Пусть. Вы же с ним после не встречались, ведь так?

Москвин опять кивнул.

– Статейка сильная, – продолжал Дудко. – Ее ведь многие перепечатали, на языках разных. Даже в Америке. Большевики мне говорили, будто Ильич ее одобрил, говорят, очень смеялся.

Зачем он все это несет, недоумевал Москвин. Зачем меня сюда притащили? Неужто чтобы потолковать о давней моей статье? Что в ней смешного нашел Ленин? И коли я их вождя когда-то развеселил, почему я теперь арестован? И кто такой этот Дудко, если ему говорили большевики? Не большевик? Эсер? Тогда? Сейчас?

– А мы с вами, наверное, одновременно были в Париже, – сказал Дудко. – Жаль, не встретились.

Антон молчал, соображал: возможно, других моих статей, что публиковались в России, Дудко не читал, раз в те годы находился за границей.

– Вы офицер? – вдруг спросил Дудко.

– Штабс-капитан инженерных войск.

– И сейчас восстанавливаете паровозы?

– Именно так.

– Ваше отношение к советской власти?

– Нейтральное, – Москвин пожал плечами. – Делаю, что умею. Паровозы – моя специальность.

– Тут пришла бумага. Пишут, что вы приказали разорить самый новый паровоз. Вместо того чтобы его быстро привести в порядок и пустить. Пишут – саботаж!

– Ковылкин?

– Не только. Подписал еще машинист Смирнов и слесарь Суровцев.

Пришлось долго и подробно все объяснять. Дудко внимательно слушал, иногда кивал. Глаза его то останавливались на Москвине, то упирались в письменный стол и бумаги на нем.

– Ну, хорошо, – сказал он, наконец, – допустим, вы правы. А те три паровоза когда запустите?

– Можно хоть через неделю, если Ковылкин дрова подвезет. Пока топить нечем.

– Ясно, – вздохнул Дудко, вставая. – Рад был с вами познакомиться.

Разорвал ковылкинский донос, бросил обрывки в корзину для мусора и протянул Москвину руку.

У двери Москвин обернулся.

– Гражданин следователь, меня оторвали от работы. Мне нужно в депо поскорее вернуться. Пусть меня отвезут на авто.

Глаза Дудко вскинулись, взгляд сконцентрировался у Москвина на переносице, потом Дудко усмехнулся, уселся и взялся за телефон. И Антона повезли в автомобиле. На этот раз без конвоя, с одним шофером. Пока ехал, думал он о том, что, кажется, и в этой самой «чрезвычайке», о которой рассказывают одни только ужасы, попадаются грамотные разумные люди. Или просто случай, везение, один такой Дудко на всю банду?

Про «чрезвычайку», а пуще про ее питерского начальника Моисея Урицкого, говорили только тихо и, действительно, черт знает что. Толковали о его приказе расстреливать демонстрации голодных рабочих, требовавших еды и жалованья. Шептали про две баржи, набитые арестованными офицерами, нарочно потопленные в Финском заливе, и про утопленников, связанных по двое колючей проволокой. Кто-то их своими глазами видел на песчаном пляже северного берега. Полагали, что вынес трупы на берег сильный южный ветер. Впрочем, иногда возбужденная надеждой молва приписывала Урицкому и некую умеренность: будто когда неизвестный террорист убил его друга Володарского, только он удержал питерских большевиков от массовых расстрелов и взятия заложников. А ведь на траурном митинге яростные ораторы требовали возмездия. Сам Ленин слал в Петроград Зиновьеву депешу: «Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором, а мы, как до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это невозможно! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает…»

Бежит, торопится лето восемнадцатого. Москвину тридцать шесть, Наде на десяток меньше. Марьюшке – почти два. Времени надлежит катиться плавно и казаться медленным, как бывает в молодости и, тем более, в детстве. Но лето – жестокое, мусорное, подкидывает им вместе со всей Россией и Петроградом одну за другой вести о новых взрывных событиях, отчего время теряет плавность, то и дело вдруг дергается, торопится, а потом ненадолго успокаивается, замирает в томительном ожидании нового взрыва.

Июнь, семнадцатое. Мутное газетное сообщение о бегстве или похищении из пермской ссылки великого князя Михаила Александровича. Судьба его неизвестна, молва полагает убийство. Подтверждение придет позже.

Июнь, двадцатые числа. Дело с комиссаром Володарским, убийца не пойман, ожидается ответный большевистский террор. Но пронесло. Почему? Неведомо.

Через день – страшное известие из Москвы. Решением Троцкого расстрелян капитан первого ранга Щастный. За что расстрелян? Непонятно. Ранней весной сумел он сквозь льды вывести из Гельсингфорса в Кронштадт весь Балтийский флот, чтобы тот не достался немцам. Он герой. Герой расстрелян. Кровавые интриги? Безумие? Антон знавал Щастного, в японскую служили на одном корабле.

Начало июля – московская смута, скандальный съезд советов, убийство германского посла, эсеровский мятеж, надежда на крах большевистского режима, пшик.

Середина июля – злодейское убийство царской семьи.

Август – Архангельск оккупирован англичанами.

Москвин же ремонтирует паровозы. Вылечено девять машин. И все вышли на линии.