Другие люди - Сол Стейн Страница 17

На первой встрече мне всегда приходится брать инициативу на себя. Это непросто, потому что в основном при работе с пациентами я пассивно сочувствую им. Пока пациент излагает свои мысли, от меня они слышат лишь поощряющие, ничего не значащие звуки. Я формирую собственное суждение, не произнося ни слова. Помнится, одна женщина, ее фамилия Баумгартен, сказала мне, что я похож на большого плюшевого медведя, которому она плакалась в детстве, если кто-то обижал ее. Обычно нам не с кем разделить душевную боль, так что наличие доброжелательного слушателя уже дает положительный эффект, а если слушатель этот врач или священник, кто знает, может, он, разделивший со столь многими их беды и страдания, исходя из своего опыта, чем-то поможет, наставит на спасительный путь.

Если же человек, которого я вижу впервые, пациент другого врача, расстроенный тем, что ему приходится менять психоаналитика, приходит, чтобы выяснить, а подойду ли я ему, я должен отнестись к нему строго, сурово, без капли сострадания, предстать перед ним этакой говорящей каменной стеной. А если ко мне приходит не пациент, но его (ее) отец, как, к примеру, мистер Уидмер, который знает, сколь высоко стоит он в этом мире, и сомневается в том, а отдавать ли ему дочь в лапы незнакомца, пусть тот и психоаналитик, я играю совсем другую роль. Он привык к бизнесменам, которые улыбаются, когда чувствуют насмешку, но для него внове доктор, который видит сквозь маску внешнего спокойствия. Еврей, грек, итальянец вопил бы, отчаянно жестикулируя, окажись его дочь в таком состоянии. Уидмер говорит ровно, безо всяких эмоций. Хотелось бы мне знать, какой у него при этом пульс. Не отказался бы я и взглянуть на его энцефалограмму. Он льстит мне, говорит, что пришел ко мне, прочитав мою статью. Могу ли я ему верить? Где-то в подсознании он считает ниже своего достоинства о чем-то меня просить. Его дочь обесчестила себя. У нее ужасная бессонница. Она потеряла контроль над собой, которым так горды англосаксы. По силам ли мне с помощью фрейдистской магии добиться того, что отец и мать вновь сочтут ее достойной себя?

В три минуты Уидмер показал, что он адвокат, который на самом деле совсем не адвокат. Не Кларенс Дарроу, завораживающий присяжных. Он — бизнесмен, который зарабатывает деньги, вновь и вновь переписывая контракты, меняя лишь имена, пункты, условия. Ему не потрясти Верховный суд новым толкованием какого-либо положения конституции, однако его так и тянет к уголовному законодательству, и связующая ниточка для него — армянин, которого он почитает за настоящего адвоката! А потом, еще через несколько минут, он выдает себя, ибо мысленно, а где еще прелюбодействует человек, как не в мыслях, он любовник своей дочери и пастор — жене. Впрочем, мне до этого дела нет, разве что поможет мне в общении с дочерью.

Я вышел в приемную, чтобы впервые увидеть Франсину Уидмер.

— Добрый день, — она поднялась с кресла.

Высокая, почти с меня ростом, светловолосая, с нестандартным лицом. Интересно, подумал я, а как объясняет ее отец восточный разрез глаз дочери? Дальним родственником? Мутацией?

— Рад познакомиться с вами, — я пожал ее руку. — Пожалуйста, заходите.

Она смотрела мне в глаза. Я счел это добрым знаком.

Мы остановились посреди кабинета. Возникла неловкая пауза.

— Сначала мы должны поговорить, — первым заговорил я.

— Могу я сесть туда? — она указала на стул, на котором сидел ее отец.

— Да, пожалуйста.

Она садится с таким изяществом. Я не могу не заметить естественность формы ее груди. Марта всегда носила и бюстгальтер, и пояс для чулок. Другие тогда были времена.

Она кладет ногу на ногу, защищая свой цветок. Не то, что женщины в подземке, сидящие, раздвинув ноги, никому не нужные. Она поправляет волосы. Могу представить себе, какие они шелковистые на ощупь.

— Если мы займемся психоанализом, вам придется ложиться на кушетку, — предупреждаю я.

Я повторял эту фразу столько раз, однако с Франсиной не произнес ли я слово ложиться с оттенком сексуальности? Что с тобой, Гюнтер?

Мне известен случай, когда отец, кстати, врач, получил инфаркт на церемонии бракосочетания его красавицы-дочери. Все думали, что он безмерно счастлив, выдавая дочь замуж, а в нем кипела черная ненависть к жениху, который получал законное право обладать ее телом. И еще он винил себя за то, что возжелал свою дочь. Какое же сердце такое выдержит! Но произошло это давным-давно. Марта и я полагали себя бесстрашными революционерами, решившись лечь в постель за четыре месяца до свадьбы, нас прошибал пот при мысли о том, что наших родителей, узнай они об этом, хватит удар. А теперь Уидмер и я живем в мире, где дети — почему мы все еще думаем о них как о детях? — открыто живут половой жизнью, шокируя даже тех из нас, кто полагает, что наше сладострастие естественно, а налагаемые обществом нормы надуманны.