Кольцо Либмана - Питер Ватердринкер Страница 17

Я схватил в руки бутылку, нервничая и не понимая, с чего это он об этом заговорил? Что все это значит? Что известно этому типу про…

— Я не слишком силен в политике, — с дрожью в голосе произнес я, поднося к губам бокал. — Итак, возвращаясь к моему вопросу, я приехал…

— У вас есть дети?

(…)

Четыре слова, пять слогов, пять ко-рот-ких-сло-гов, и ровно пять раз королевским кинжалом посланник пронзил мое и без того израненное сердце. Амба! Мой взор заволокло туманом, он подернулся влагой, карминно-красной пеленой, но это был не алкогольный дурман, дорогие мои любители герани, не пьяный бред. Туман отчаяния и боли. Да, боли! Что-что, господин учитель? Есть ли у меня дети? (Беги, Янтье, хоп-хе-хе!) Да, у меня был ребенок. У нас был ребенок. Дочурка. Прелесть. Шоколадная лапушка. До тех пор, пока ей не исполнилось тринадцать и она вдруг… Однажды, люди добрые, однажды…

— Девочка, — хриплым голосом отозвался я и полез в карман за платком — но платка у меня не оказалось. — У нас была…

— Что за жизнь была бы без детей? — не унимался консул. — Ничто, полый стручок, смерть в пустоте… Человек стремится передать не только свой наследственный материал — свои глаза, нос, улыбку — но одновременно свои нормы и моральные ценности. Ведь так, не правда ли?

При том, что сам он был членом религиозно-консервативной партии, его непоседа младший, этот самый Хюберт, видите ли стал социалистом. И все бы ничего, но только ведь он приличный мальчик, который вышел из приличной среды! В этом мире право и мораль тоже по большей части определяются природой, биологией, генами. «Вам это известно?»

Переваливаясь с ноги на ногу, вошла горничная-официантка, забрала ведерко со льдом, кинула на меня гневный взор и гордо удалилась. Пол под ее резиновыми подошвами заскрипел.

— Известно ли это вам? — вторично спросил меня консул.

— Нет, — ответил я, мокрым крючком пальца протирая глаза. — Это для меня абсолютно новый факт…

Посланник начал пространно рассуждать о человекообразных обезьянах, об амебах, о бабочках-самоубийцах, о вечной жестокой борьбе в мире природы, он приплел сюда даже французских рыцарей. «Ген стремится к выживанию, будь то ген альбатроса или полярного медведя, это так просто, всего-то навсего, ну и…» Начитанный человек, консул, эрудит, но, как ни странно, его речь от меня ускользала… До меня доносились лишь отдельные ее обрывки… Бокал почти опустел, я жаждал чего-нибудь покрепче… Что же он хвастался: «У нас тут есть все…» Что это за посольский прием такой? Открыли, так сказать, коробку с печеньем и сразу же снова закрыли крышку… Здорово, нечего сказать…! Бабочки-самоубийцы? Я срочно должен рассказать ему о своем кольце!

— Забота о потомстве, скажем, у крокодила, — по-прежнему звенело у меня над ухом, — но и у человека тоже, по существу направлена на выживание вида. Стремление к самосохранению, это закодированное в генах стремление, у человека постепенно стало принимать вид правил и законов. Так место морали, господин Либман, заняла антимораль: любая форма альтруизма представляет собой по сути чистый эгоизм. Для выживания он исключительно необходим.

— Симметрия, — промычал я, — слизывая с губ капли гладкого вина, и вновь у меня перед глазами возникла башка того фрица из кафе «Чайка», вся в испарине. — Весь этот теперешний русский кризис — всего лишь вопрос симметрии, цветочки и пчелки, и так всё в жизни.

— А я и не знал, что вы интересуетесь природой! — восхищенно воскликнул консул. — С вами чрезвычайно приятно беседовать. Чрезвычайно!

Он встал и, бросив на меня сияющий взгляд, начал перебирать ногами, словно собирался пуститься в пляс.

— Но могу ли я, прежде чем мы продолжим, пригласить вас за стол отведать простой украинский обед?

Мы двинулись в помещение, в котором на длинном столе гордо высился серебряный подсвечник с оранжевыми свечками, бросавшими трепещущий отблеск на стены цвета слоновой кости. Посредине стояло не меньше двадцати гравированных фужеров, образовывавших своего рода каре вокруг такого же гравированного кувшина с красным вином, похожим на кровь, — настолько густым был его цвет.

— Интересно, как вам понравится это Бароло?

Консул вначале плеснул глоток вина себе, очень элегантно и ловко, и снова заговорил:

— Хюберт однажды мне говорит: «Папа, почему бы нам не купить в Италии виноградник?» И, черт побери, может быть, однажды я и в самом деле так и сделаю… Ох уж этот пострел… Ну и как?

— Вкусное, — хрипло промычал я. — Приятное послевкусие.

Я сделал второй глоток, и со мной произошло нечто такое, чего со мной прежде никогда не случалось: крепкое вино ударило мне в голову. У меня началось головокружение, и я подумал, что должен наконец изложить ему суть дела насчет этого проклятого кольца, прямо сейчас, не то будет поздно. Да, что ни говори, но ход биологических часов не остановить.

— Господин Дефламинк, — быстро начал я. — Торговцы живой плотью из «Петербургских сновидений», вместе с этой самой Соней, все они меня обокрали. Украли у меня обручальное кольцо, Эвино обручальное кольцо, если уж быть точным, и вот теперь…

Куда вдруг делся консул? Тут я услышал его голос — как истеричная баба, он орал в коридоре. Mein Lieber — это он разорялся на ту девчушку. Когда бедняжка, несколько минут спустя, зачерпывая суп, разбрызгала несколько капель, меня охватило чувство сострадания и мне захотелось целомудренно положить отеческую руку на ее пышную юбочку, чтобы…

— Надеюсь, это съедобно, — пробормотал консул с брюзгливым видом, вертикально, словно вилку, окуная ложку в суп. — Завтра же она отсюда вылетит. Вы видите, какое все жирное? Даже если для этого придется заложить бомбу под министерство, я добьюсь приличного голландского или французского повара. В посольстве в Москве их целая бригада, целая бригада!

Я немного размешал гущу, в которой чего только не было: большие куски сероватого мяса, квашеная капуста, свекла, лук, морковь, словно в бульон без разбору кинули весь урожай с огорода. Из середины тарелки на меня поглядывал лимонно-желтый глазок жира. Но вкус был недурен. Вернее будет сказать, я давно не пробовал такого вкусного супа.

— Мой отец был профессором, — продолжал консул, с отвращением отодвигая от себя почти полную тарелку. — После того, как голландцев вытеснили из Индонезии, он преподавал в Кембридже, затем в Париже. Так сложилось, что в Голландии он жил, лишь когда учился, и теперь порой повторяет: «Это были лучшие годы моей жизни». Но когда он готовился лететь в Лиссабон — на место своего первого назначения — он, едва сложив чемоданы, в восторге стрелял пробками от шампанского в Хортусе. Дефламинк радовался, что мог наконец навсегда покинуть серый мрачный Лейден.

Официанточка дрожащими ручонками забрала суповые тарелки и принесла целое блюдо жареной свинины с румяной корочкой, обложенной по краям листьями салата, овощами и…. Я судорожными глотками пил вино, три раза накладывал себе мясо и про себя думал: «Ладно, пусть себе консул болтает».