Правда - Дмитрий Быков Страница 17

— И что же, у него нет совсем никаких слабостей? — поинтересовался Ленин. Ему плохо верилось в аскетизм Железного Феликса. «Сказать этим прекраснодушным дурачкам, что Железный бесстыдно наставляет им рога с эсерами? Нет, не стану: сплетником прослыть неохота, да и не мое это, в сущности, дело. Может, я еще сам в эсеры подамся. Я еще не решил». — И коль уж речь зашла о нем, позвольте спросить, чем он заслужил такое рабское почтение?

— Да как вам сказать, — смешался Кржижановский, — как-то так сразу и не... Он очень, знаете, энергичный. Чуть что — сразу: «Расстрелять!» Некоторым интеллигентам это весьма импонирует.

— А вам?

Но Глеб Максимилианович уклонился от прямого ответа. Он подумал немного и сказал:

— А вот насчет слабостей... Вообразите — он безумно любит детей.

— Он необыкновенно добр, — подхватил Луначарский. — Под суровой маской скрывается пылкое, золотое сердце. Бескорыстный рыцарь революции. Защитник униженных, оскорбленных и отверженных.

Владимир Ильич не мог спрятать недоверчивой гримасы, но все прочие подтвердили, что Феликс Эдмундович необычайно добр к детям:

— Как увидит беспризорного ребенка, особенно девочку, — не может удержаться, чтоб не обласкать, не взять на руки. Никогда не пройдет мимо. Поразительный человек.

«Неужто я в нем ошибся?» — подумал Ленин. Он сам очень любил детей: скармливал им тонны конфет, играл с ними в лапту и прятки, возил на закорках, помогал лепить снеговиков, соревновался в стрельбе из рогатки и даже иногда сожалел, что его несколько специфический брак, о котором он никогда не распространялся, не позволяет обзавестись парочкой веселых, чумазых озорников и дочкой, которую он одевал бы как барышню и всячески баловал.

— Однако не пора ли перейти к картишкам? А, господа? — Гости одобрительно закивали. — Пикет? Безик? Двадцать одно? — осведомился любезный хозяин. — Или господа предпочитают польский банчок?

— Владимир Ильич, а вы винтите? — спросил доктор Богданов и, услышав утвердительный ответ, радостно потер руки.

По его лицу Ленин понял, что перед ним сильный и опасный игрок. «Надо с ним в пару сесть — глядишь, и разживусь деньжатами». Впрочем, ставки были крошечные. Никто из революционеров, по-видимому, не располагал средствами. «Да это и понятно: иначе на кой чорт им было ввязываться в эту революцию? А в мутной воде всегда можно ухватить министерский портфельчик или другую синекуру».

Однако в пару с доктором Владимиру Ильичу попасть не удалось: им уже завладел хозяин дома. Ленину достался Гриша Зиновьев. (Каменев и Луначарский не играли, а торчали за спинами игроков, подсказывая ходы и всячески мешая: по-видимому, это было их любимое занятие.) Как новому и оттого почетному гостю, Ленину предложили сдавать. Не удержавшись, он без всякой надобности, просто по привычке вольтанул колоду; ему тотчас стало совестно, но он ничего не мог с собою поделать.

Зиновьев был неплохой игрок, хотя трусливый, но этот недостаток компенсировался, с другой стороны, излишней рисковостью Кржижановского, так что поначалу Ленин с партнером были в выигрыше. Но пришла пора и им продуться. Владимир Ильич спокойно достал из бумажника деньги и выложил на стол свою долю. Однако Зиновьев, пряча глаза, с унынием объявил, что денег у него нету.

— Как нету?! — возмущался Богданов. — Вы только что выиграли... Эх, Гриша, Гриша! Что, как обычно? — И он взял в руки колоду.

— Хватит позориться, — сердито сказал Каменев и полез за своим тощеньким бумажником. — Я за него заплачу.

— Что такое «как обычно»? — шепотом спросил Ленин у Луначарского.

— Товарищ Зиновьев у нас малость скуповат — сами понимаете, сын сапожника... Обычно, когда он отказывается платить, его лупят колодой по носу. Ну, или товарищ Каменев за него расплачивается, когда при деньгах.

«Да что они все заладили — сын сапожника, сын сапожника...» — с досадой подумал Ленин: он был хоть и царевич, но вскормленный кухаркою и оттого демократ; вдобавок брат его приемной матери был тоже сапожником. «Остальные-то все как на подбор — буржуйские или профессорские сынки. А еще революционерами себя называют! Эх, не любите вы народа...» Но досаду свою он скоро подавил, потому что в общем и целом социал-демократы были милейшие люди. Он уже прикидывал в уме, какими постами осчастливит их, когда сделается монархом: «Максимилианычу, понятное дело, поручу электричество... Разные там иллюминации к празднествам... Фейерверки... Нет, фейерверки, кажется, не имеют отношения к электричеству... Жаль! — Ленин очень любил фейерверки и громкую пальбу из орудий. — Электричество, электричество — для чего оно? Хотя в синематографе, наверное, есть... И вообще наука... Доктору подарю самую шикарную лечебницу с минеральными водами. От Луначарского, сразу видать, никакого проку: совершенно бесполезный человечек. Стало быть — займется культурой и народным просвещением... Зиновьев... гм... разве можно сапожничьему сыну поручить какое-нибудь дело? Нет, так рассуждать нельзя. Сапожник такой же человек, как и кухарка... На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич и сапожник. А дам-ка я ему, пожалуй, пост какого-нибудь градоначальника! И Леве тоже. Ей-богу! Для этого много ума не надо: взять хоть нашего великого князюшку Сергея Алексаныча... Ах, чорт! Если я сейчас куплю пикового короля — у меня большой шлем!»

И, сделав poker-face, он хладнокровно объявил: «Прикупаю». Но короля в прикупе не оказалось, хотя Ленин твердо знал, что он там должен быть. «Размечтался, разнюнился, совершенно потерял квалификацию, — корил он себя, — пора спускаться с небес и браться за ум». Игра дальше пошла ровно, с переменным успехом, никого не обогащая и не разоряя. Потом снова пили вино и пели романсы под гитару. Короче говоря, было очень мило; вот только когда стали уже расходиться, Владимир Ильич внезапно зацепился ногою за косяк, споткнулся и встал как вкопанный: у его башмака — старого, но идеально вычищенного — отскочила подметка...

Он выругался: идти куда-либо в таком виде было невозможно. И Гришка Зиновьев, сапожничий сын, с помощью обычных гвоздей и молотка ловко и споро устранил неприятность, сопроводив благодеяние словами «Дохряпаешь в лучшем виде, Володя». Обычно Ленин даже самым близким друзьям мужского полу не позволял называть себя иначе как Ильичом, но из чувства признательности и сословного родства стерпел это амикошонство. Так завязалась дружба, впоследствии удивлявшая многих; так вышло, что Зиновьев оказался единственным из партийных товарищей, кто звал Владимира Ильича по имени и на «ты».

Несколькими днями позднее Ленин, засунув руки глубоко в карманы любимых фланелевых штанов и насвистывая, брел без всякого дела по Пикадилли. По-прежнему стояла удушливая, липкая жара, и он решил, что сыт Лондоном по горло. «Туманный Альбион называется — где хоть один туман или дождик?!» И вообще он больше любил Париж.

Визгливая женская перебранка привлекла его внимание; он остановился — всегда был не прочь поглазеть — и увидел, как громадная толстая цветочница, оставив тележку, уставленную пышными букетами роз и хризантем, таскает и треплет что-то маленькое, отчаянно визжащее; он пригляделся и разобрал, что это девчонка, соплюшка лет десяти. Под ногами толстой бабищи валялись измочаленные и растерзанные цветочки: астры и тому подобное, и Ленин догадался о причине конфликта: очевидно, девчонка пыталась торговать без патента и покусилась на толстухино местечко. Равнодушные британцы проходили мимо, делая вид, что ничего не замечают; Ленин засучил рукава и решительно кинулся в гущу схватки, но его на долю секунды опередил подскочивший с другой стороны худой человек в крылатке... Обмениваться рукопожатьями и другими буржуазными реверансами было некогда; оба дружно набросились на толстуху и с немалым трудом вырвали из ее рук девочку. Та размазывала по лицу грязные слезы пополам с юшкой, шмыгала носом и подвывала как звереныш. Ноги ее ниже колен были голы, покрыты синяками и ссадинами, башмаки совсем разбиты.