Он поет танго - Томас Элой Мартинес Страница 17

Уго Васт, воинствующий писатель-католик, только что назначенный министром юстиции, порешил запретить все, что Ватикан находил аморальным — в первую очередь мысль о плотской любви, — потому что именно в этом он видел причины тогдашнего упадка Аргентины. Романист ополчился на танго, приказав заменить все непристойные тексты другими, более благочестивого содержания, и отправил полицейских Буэнос-Айреса вылавливать на улицах столицы влюбленные парочки.

Борхес и Эстела были легкой добычей. При свете луны, в безлюдном амфитеатре их слившиеся силуэты так и манили стражей порядка. Патрульный четырнадцатого комиссариата возник прямо перед ними, «как будто бы с неба свалился», рассказывала впоследствии Эстела, и попросил предъявить удостоверения личности. Оказалось, что оба забыли документы дома. Борхеса и Эстелу арестовали и продержали в каком-то дворике вместе с другими неопознанными личностями до трех часов утра.

Я услышал эту историю от Сесостриса Бонорино, который знал ее вплоть до мельчайших подробностей. Только потом я задумался, откуда ему все это известно. Бонорино знал, что в тот вечер у Эстелы в сумочке была пачка сигарет «Кондал» и что она выкурила две из девяти остававшихся в пачке; он мог описать содержимое карманов Борхеса: там находился карандаш, две карамельки, несколько бумажек цвета ржавчины достоинством в одно песо и листок бумаги с переписанным стихотворением Йейтса: I’m looking for the face I had / Before the world was made («Я ищу то лицо, что носил / До сотворения мира»).

Однажды ночью, отправляясь в кафе «Британико», я услышал, что меня подзывают из подвала. Бонорино стоял на коленках на четвертой или пятой ступеньке лестницы и приклеивал свои карточки на перила. Он был низенький и лысый как луковица, совершенно без шеи и с такими задранными плечами, что оставалось неясно, рюкзак ли у него за плечами или это такой горб. Незадолго перед этим, когда я видел библиотекаря при свете дня, меня поразила также его желтизна, почти что прозрачность. Бонорино казался человеком любезным, а со мной так вообще обращался почтительно — быть может, оттого что я здесь был проездом, или же потому что я разделял его страсть к чтению. Сейчас он просил, чтобы я одолжил ему на пару часов «Through the Labyrinth» [49], громоздкий фолиант издательства «Престель», который хранился у меня в чемодане.

Читать его мне не нужно, я и так знаю все, что там написано, похвастался библиотекарь. Я просто хочу рассмотреть иллюстрации.

От этих слов я растерялся и не сразу нашелся что ответить. Никто в пансионе не видел этой книги, я здесь вообще не доставал ее со дна чемодана. То, что Бонорино ее читал, показалось мне не менее странным — ведь ее напечатали меньше года назад, в Лондоне и Нью-Йорке. К тому же библиотекарь произносил слово «through» на испанский манер, выговаривая каждую букву. Я подумал про себя, что Энрикета, наводя порядок в моей комнате, основательно порылась и в моем багаже.

Я рад, что у меня есть сосед, говорящий по-английски, сказал я ему по-английски. По отсутствующему выражению его лица я понял, что мой сосед не разобрал ни слова.

Я готовлю «Национальную энциклопедию», отвечал он. Если вас не затруднит, хотелось бы, чтобы вы в свободную минутку объяснили мне англосаксонскую методику словарного дела. Мне много рассказывали про «Оксфорд» и «Вебстер», однако я не имею возможности их прочитать. Я знаю больше, чем любой нормальный человек в моем возрасте, но все, что я узнал, нигде не преподается.

Зачем же вам тогда «Престель»? Лабиринты, которые там возникают, созданы, чтобы запутать, а не чтобы объяснить.

Я бы не стал так утверждать. Для меня это путь, по которому невозможно двигаться вспять, или же способ путешествовать, не покидая исходной точки. Посмотрев на изображение лабиринта, мы ошибочно полагаем, что его форма задана линиями, которые его очерчивают. На самом деле наоборот: его форма — это пустое пространство между линиями. Так вы одолжите мне этот вадемекум?

Конечно, ответил я. Завтра же принесу.

Я мог бы сразу же подняться за книгой к себе в комнату, но в час у меня было свидание с Тукуманом в «Британико», и я уже опаздывал. С тех пор как мы пообщались со скандинавами, мой друг был одержим идеей устроить в подвале демонстрацию алефа для туристов, а для этого требовалось либо устранить Бонорино, либо привлечь его на свою сторону. Вся затея казалась мне бредовой, однако именно я в конце концов придумал решение проблемы. Библиотекарь был фанатичным приверженцем порядка, он сразу же заметит любую путаницу в своих карточках. Начиная с пятой ступеньки картонные квадратики разных цветов и размеров сплетались в паутину, узор которой был ведом только ему. Если бы кто-то, спускаясь по лестнице, сдвинул эти карточки ногой, Бонорино поднял бы вопль до небес и тут же бросился бы звать полицейских. Тукуман несколько раз пытался пробраться в подвал, но всякий раз безуспешно. Мне же, наоборот, удалось заинтересовать старика одной книжкой, которую я привез с собой, — «Антологией новой американской поэзии». Там помещены три стихотворения Борхеса, которых больше нигде не найдешь: «Гитара», «На улице Серрано», «Закат» и первый вариант «Dulcia linquimus arva». Я подумал, что такой эрудит, как Бонорино, не упустит случая полюбопытствовать, как Борхес, переходя от одного черновика к другому, постепенно освобождается от риторических неправильностей.

Я дожидался Тукумана в отдельном зале кафе. Мне нравилось угадывать за этими окнами неясные силуэты пальм и типуан [50]в парке Лесама и воображать каменные кувшины на центральном проспекте, на гипсовых пьедесталах которых помещались одинаковые барельефы богини плодородия. Поутру эти места были мрачными, и бродить здесь никто не отваживался. Мне достаточно было знать, что все это находится через улицу от меня. В этом парке когда-то родился Буэнос-Айрес, из этих оврагов вышел он на приплюснутые поля, бросая вызов ярости юго-восточных ветров и алчной грязи залива. По ночам влажность ощущалась здесь сильнее, чем в других местах, и люди задыхались летом и до костей промерзали зимой. Однако в «Британико» как-то ухитрялись с этим бороться.

В середине октября погода стояла хорошая, и я потерял много рабочих часов, слушая, как официант вспоминает о временах безудержного патриотизма во время войны за Мальвинские острова, когда кафе пришлось переименовать в «Танико», и перечисляет все случаи, когда Борхес заходил сюда выпить рюмку хереса, а Эрнесто Сабато садился как раз за столик, за которым сижу сейчас я, и писал здесь первые страницы романа «О героях и могилах». Я знал, что рассказы официанта — это мифы для иностранцев, что Сабато незачем было отправляться писать так далеко, когда он располагал уютным кабинетом за пределами города, в Санто-Лугарес, и там была обширная библиотека, к которой писатель мог обращаться в поисках вдохновения. Чтобы не мучиться сомнениями, я никогда больше не садился за этот столик.

Тукуман опоздал на полчаса. Я в то время не расставался с моим экземпляром «Антологии» — любой антиквар выложил бы тогда за него пятьсот долларов — и парой книжек по истории постколониальной эпохи, с помощью которых собирался изучить отражение национального чувства в танго, которое упоминал Борхес. Впрочем, в ночные часы мое внимание было крайне непостоянным, перелетая с кувшинов пива «Кильмес кристал» на двойной джин, который заказывали клиенты, или на фланговую атаку черного короля на шахматной доске, за которой сражались два одиноких старика. Я вернулся в себя после этих блужданий, только когда Тукуман сунул мне под нос бутафорский шарик размером с мячик для пинг-понга; тот напоминал игрушку на рождественской елке. Вся его поверхность была составлена из маленьких зеркалец, иногда цветных, и сверкала, отражая свет лампочек.