Пора уводить коней - Пер Петтерсон Страница 17

Елка зачищена от сучков и распилена пилой на чурбаки подходящего размера, примерно вполовину колоды; затем я на тележке, нагружая по три чурбака за раз, привез и вывалил их перед дровяным сараем, где они теперь громоздятся под скатом крыши, упираясь в стену как двухмерная пирамида почти двухметровой высоты. Завтра буду рубить их на поленья. Пока что я собой доволен, все потихоньку, но сегодня спина больше не выдержит. К тому же шестой час, солнце зашло на западе или юго-западе, сумерки натекают на двор от опушки, где я только что работал, самое время остановиться. Я тру пилу тряпкой, отскабливая пятна бензина, масла и древесную пыль, довожу почти до чистоты, шатко пристраиваю ее на крюк в дровяном сарае, закрываю дверь, сую под мышку пустой термос и иду через двор к дому. Сажусь на приступку, стаскиваю отсыревшие сапоги, вытряхиваю из них щепки, обчищаю обе брючины снизу, обтрясаю носки, потом еще выбиваю их брезентовыми рукавицами и выдергиваю последние щепки пальцами. Из всего этого хлама в грязи под ногами складывается кучка. Лира сидит напротив и наблюдает за мной, в зубах у нее сосновая шишка, она торчит из ее рта, как толстая нераскуренная сигара, Лира ждет, что я покидаю ей шишку, чтобы она могла побегать за ней, но стоит нам начать, она будет требовать играть еще и еще, а у меня нет сил.

— Сорри, бэби, — говорю я, — в другой раз. — Я похлопываю ее по рыжей голове, чешу ей горло и легонько треплю за ухо, она это обожает. Выплевывает шишку, поднимается и пересаживается на коврик у двери.

Я оставляю сапоги у стены под дверью и в носках иду через гостиную на кухню. Споласкиваю термос под горячей водой из-под крана и ставлю его рядом с мойкой сушиться. Я провел в дом настоящий водопровод всего две недели назад. До этого тут был только сливной рукомойник с холодной водой. Я позвонил водопроводчику, он отлично представлял себе мой дом и велел раскопать трубу, то есть прокопаться рядом со стеной на два метра вниз, чтобы он мог повернуть трубу под фундаментом, немного изменив угол, под которым она входит в дом. И сделать это надо было немедленно, пока все не смерзлось. Водопроводчик отказался рыть сам, я не чернорабочий, сказал он. Ладно, я и это могу, но копать было очень тяжело, щебенка и камни все два метра, некоторые здоровущие. Оказывается, я живу на горном кряже.

Теперь у меня нормальная кухня, как у всех. Лицо в зеркале не обманывает моих ожиданий относительно того, что я рассчитывал увидеть в свои шестьдесят семь. Я живу более-менее в такт с самим собой. Нравится ли мне морда в зеркале, дело другое. Но что с того? Я не так многим мозолю глаза, а в доме только одно это зеркало. Хотя, честно говоря, я не имею ничего против своего отражения. Я знаю его, я узнаю себя. А большего и требовать не пристало.

Бормочет радио. Обсуждают смену тысячелетия. Рассуждают о неизбежных сбоях в компьютерных системах, когда 97, 98, 99 вдруг обнулятся, никто не знает, как оно пойдет, но одно ясно — нужно предпринять все меры, чтобы уберечься от возможной катастрофы, а норвежская промышленность страшно неразворотлива — в смысле просчитать что-нибудь заранее. Я в этом ничего не смыслю и не хочу. Но понимаю, что свора консалтинговых фирм, знающих в лучшем случае не меньше моего о грядущих потрясениях, твердо вознамерилась сорвать крупный куш. И они таки своего добьются. Отчасти уже добились.

Вытаскиваю самый маленький котелок, наливаю в него воды, мою несколько картофелин, сую их в воду и ставлю на плиту. Я голоден, работа подогрела аппетит. А то мне уже несколько дней совсем не хотелось есть. Картошка магазинная, на следующий год будет своя с маленького огородика за сараем. Он зарос сплошь, придется вскапывать его заново, но с этим я справлюсь. Это вопрос только времени. Когда живешь один, важно обедать как положено и опрятно. А то велик соблазн начать перехватывать на бегу, скучно же готовить на себя одного. Сегодня у меня картошка, соус и овощи, на столе — салфетка, чистейший бокал и зажженная свеча, но самое в этом главное — не садиться за стол в грязной рабочей одежде. Так что пока картошка варится, я успеваю переодеться в чистые брюки и белую рубашку, вернуться в кухню, постелить на стол скатерть, кинуть на сковородку масла и пожарить рыбу, которую вчера поймал в озере.

За окном синий час. Все подступает ближе, сарай, лес, озеро за деревьями, синева неба стягивает мир воедино, в связку, из которой не выпадает ничто, ни тут, ни там. Мне приятна эта мысль, хотя не поручусь, что я не обманываюсь. Вообще-то я люблю быть один, сам по себе, но сию секунду односиний мир дает мне утешительное ощущение причастности, о котором я не просил и в котором вроде не нуждался, но вот почувствовал всем сердцем. В приподнятом настроении я сажусь за стол и принимаюсь за еду.

В дверь стучат. Неудивительно, что человек стучится, у меня нет звонка, просто никто еще не стучал в мою дверь за все время моего здесь житья, а если кто-то приезжал, то я издали слышал машину и сам выходил на крыльцо встречать гостей. Я с досадой отрываюсь от обеда, к которому только что приступил, и иду открывать. На крыльце стоит Ларс, а под лестницей сидит Покер, смирный и послушный. Игра света кажется искусно нарисованной, я видел похожее в кино, они это обожают: драматично синее небо, источник света спрятан, но при этом каждая отдельная вещь обрисована отчетливо, как если бы зритель смотрел на все сквозь одинаковый цветовой фильтр или все вещи были бы сделаны из одинакового материала. Собака тоже синяя, она замерла и не шевелится, как будто бы это склеенная модель собаки.

— Добрый вечер, — говорю я, хотя день едва перевалил за обед, но при таком освещении ничего другого не скажешь.

Ларс на взводе, это видно по фигуре, и по псу тоже, оба одинаково напряжены и взвинчены, и оба не смотрят мне в глаза, выжидают и держат дистанцию, пока наконец Ларс не говорит:

— Добрый вечер, — но не добавляет ни слова о том, чего ему надо, так что я не знаю, что сказать, чтобы помочь ему приступить к делу.

— Я как раз сел обедать, — говорю я, — но это не играет роли, заходи. — Я распахиваю дверь и жестом приглашаю его в дом в полной уверенности, что он откажется и изложит свое дело на крыльце, вот только подберет слова. Но он вдруг решается, делает шаг к двери, оборачивается к Покеру и говорит:

— Жди здесь! — и показывает на лестницу.

Покер поднимается по ступеням и садится, где велели, а я отступаю на шаг, чтобы дать Ларсу войти. Я первым вхожу в кухню и уже хлопочу у стола, на котором пламя стеариновых свечей дрожит на сквозняке, когда Ларс входит следом и притворяет дверь.

— Есть будешь? — спрашиваю я, — здесь хватит на двоих, — и это в общем-то правда, я вечно готовлю слишком много, переоцениваю свой аппетит, и вторая порция всегда достается Лире, о чем она знает и каждый раз искренне радуется, когда я сажусь есть. Она укладывается у печки и ждет, не сводя с меня глаз. А сейчас она встала и обнюхивает, пофыркивая, штаны Ларса. Их бы не мешало простирнуть, в этом мы с ней быстро сходимся. — Садись, — говорю я и, не дожидаясь ответа, достаю из углового шкафа тарелку, а к ней салфетку, прибор и бокал. Наливаю пиво, ему и себе.