Чудские копи - Сергей Алексеев Страница 17

– Ну и чей же это сын, говорит? – невесело засмеялся он. – Мой, что ли? Или твой?

– Никиты!

– Оба!.. А братец-то у нас ходок был!

– Я так не думаю...

В тот миг он вспомнил странную ухмылку хранителя музея, когда заговорили о Никите, и внутренне насторожился.

– Явная подстава... Документы есть?

– Никаких документов. И лет ему – четырнадцать!

Глеб рассмеялся теперь искренне.

– И откуда же взялся такой взрослый племянничек, Верона? Что мама-то говорит?

– Молчит она! Увиливает... Приехал бы и сам выяснил!

– Верона, а у нее с головой все в порядке?

– Не пойму, Глеб! – Сестра готова была расплакаться, чего давно уже не делала перед братом. – Вроде бы в уме, но ведет себя...

– Как?

– Скрывает что-то! У нее новая гребенка появилась откуда-то... Красивая, заколешь волосы – венчик получается, корона такая... Представляешь, золотая и вроде старинная!

– А у тебя с головкой как, сестрица?

– Сам ты больной!.. Причем гребенка из червонного золота!

Балащук встряхнулся, ощущая некий мистический озноб.

– И как все это мама объясняет?

– Темнит! Купила, говорит, цыгане продавали. От сглаза помогает. Ты у нас психолог, приезжай и посмотри, послушай. Может, ее и в самом деле за рубеж свозить, полечить в нормальной клинике?

– Да это как раз не проблема... Но ты попробуй, уговори! Комсомолка еще та...

– Теперь она какую-то мистику гонит! Книжек начиталась, что ли...

– Это и раньше было. То у нее из телевизора кровь течет...

– Она вообще сильно изменилась, – со слезой в голосе заключила Вероника. – Задумчивая и радуется чему-то... И знаешь, стала какая-то чужая, холодная. Конечно, сидит одна, тоскует... А этот подлец нынче не хочет везти Ульянку!.. Вот мама и отыскала себе внука...

Подлецом был ее бывший муж Казанцев, а Ульянка – их дочерью.

– Утром заеду, – пообещал он, на всякий случай не желая выдавать свое местонахождение. – Сегодня никак не могу.

И подумал – сейчас еще попросит пожертвовать на богоугодное дело. Она всегда так просила: сначала на жалость надавит, какую-нибудь проблему придумает, а потом обязательно скажет:

– Ты давно на храм денег не давал! А отец Илларион за тебя молится!

– И денег я тебе завезу, – не дожидаясь просьбы, сказал он.

– Мне не надо твоих денег! – вдруг взвизгнула сестра и бросила трубку.

Комсомольская закваска у матери проявлялась всю жизнь в виде подчеркнутой независимости и к старости все больше приобретала оттенок обыкновенного самодурства. Ее любовь к внучке однажды вылилась в скандал и ощутимые потери в бизнесе. Два года назад Казанцев привез ей Ульянку и, соответственно, охранника с конкретным заданием коммерческого шпионажа. Веселый, обходительный и говорливый, он заболтал доверчивую матушку и сначала вытянул из нее все, что Глеб роком или ненароком ей рассказывал о своих делах. И это ладно бы, ничего там особенного конкурент для себя не открыл, так, мелочи. Но в тайнике, устроенном в мастерской, Балащук хранил важные архивные документы двойной бухгалтерии компании, в частности, неофициальные финансовые отчеты подразделений. Телохранитель племянницы отпускал бабушку с внучкой в лес погулять, якобы нарушая инструкции Казанцева, а сам тем временем проводил тщательный обыск, и в результате на тайник наткнулся. Трогать ничего не стал, скопировал содержимое папок и передал своему шефу, а тот уже в налоговую. Только усилиями своей влиятельной команды уголовное дело удалось прекратить, но компанию все равно поставили на конкретные деньги. С тех пор Глеб ничего уже в материнском доме не прятал и ничего о своей работе не рассказывал.

Однажды в юности Глеб попал за решетку – милиция делала ночные облавы на подростков, а потом вызывала родителей и воспитывала. И вот, сидя в «телевизоре», он увидел маму сквозь прутья арматуры, вернее – только ее глаза на бледном, изможденном лице и содрогнулся. Показалось, в них столько боли, что она сейчас умрет! Забывшись, в каком-то исступлении, он потряс решетку и закричал:

– Мама! Не умирай! Я больше никогда не попаду в тюрьму!

А пацаны-сокамерники захохотали, иные вообще покатились со смеху, поскольку его вопль был расценен как слабость и унижение. Еще кто-то в спину пихнул и еще пнул в зад, как пинают опущенных...

Мама же тогда даже не ругала и не наказывала его, и потом, уже дома, сказала, чтоб он не зарекался от тюрьмы и сумы.

Эти ее глаза с мучительной, предсмертной болью вставали перед взором всякий раз, когда он попадал в какую-нибудь неприятную историю либо чуял приближение опасности. Но сейчас вроде бы ничего подобного не ожидалось, к тому же сразу после звонка сестры служба безопасности доложила, что хранитель музея сам остался в помещении, заперся изнутри и теперь ходит по залам как привидение с геологическим молотком в руках. Никто на подмогу к нему не пришел, баррикад не строил, да и вообще кругом все тихо. Бойцы ЧОПа незаметно сосредоточились в пустующем здании, стоявшем во дворе музея, и только ждут команды к штурму.

Машина с Шутовым и Аланом догнала только под Шерегешем, и Балащук, внезапно ощутив приступ раздражения, стал отчитывать не водителя – своих гостей. Писатель только пучил на него глаза навыкате и багровел, а бард мечтательно поглядывал на вершину Мустага. Предупрежденный управляющий уже включил канатку и ждал шефа, чтобы подсадить в кресло, однако Глеб оттолкнул его, сел сам и в одиночку, хотя обычно брал с собой Веню Шутова, чтобы за пятнадцать минут подъема обсудить текущие дела и более к ним не возвращаться. Ни писатель, ни бард не были законченными холуями, иногда могли проявить характер, особенно мечтательный Алан, и Балащук вдруг испугался, что они сейчас повернут назад и уедут, оставив его одного. Поэтому через некоторое время обернулся и крикнул:

– Ладно, мужики, простите!..

Гости пропустили несколько кресел и все-таки сели, тоже поодиночке. Никто из них не отозвался, разве что бард расчехлил гитару, принялся настраивать, но и этого уже было достаточно.

Мустаг манил и сейчас. Может, потому, что в долине уже было темно, а Курган с линзами снега еще сиял от последних отсветов зашедшего солнца и отчетливо просматривался блестящий крест.