Полубрат - Ларс Соби Кристенсен Страница 17

Болетта зафиксировала доктора на стуле, и пока он собирается с силами, они снимают с него шляпу, калоши и пальто. — Что с пациентом? — спрашивает он. Пра хмыкает: — Это мы хотели бы спросить у вас! Для этого, если вы не догадываетесь, мы вас и позвали. — Болетта протягивает ему чашку кофе. — У неё было очень обильное кровотечение, — произносит она быстро. — Я нашла её на чердаке. Она могла упасть. — У доктора трясутся руки так что он вынужден сперва отхлебнуть из блюдца, и дребезжит голос. — Ну, в первую голову ей необходим свежий воздух. После стольких лет взаперти. — Пра готова кинуться на Шульца с кулаками, но между ними встаёт Болетта. — Вера лежит в комнате, — говорит она. — Мне кажется, она в шоке. — Доктор Шульц с трудом поднимается на ноги и принимается гнуть пальцы. — Так, так. А что она говорит? — Болетта смотрит в пол: — Ничего. С тех пор, как я её нашла, она не сказала ни слова. — Не говорит? Пожалуй, я посмотрю на неё. И мне бы хотелось побыть с пациентом наедине.

Доктор Шульц берёт чёрный саквояж, заходит к Вере и захлопывает за собой дверь. Он проводит у неё девятнадцать минут. Пра с Болеттой ждут в коридоре и не улавливают ни звука. Но выходит доктор от Веры таким трезвым, каким его давно никто не помнит. Он садится на тот же стул и тоже погружается в молчание.

У старухи лопается терпение. — Не будете ли вы столь любезны сказать нам хоть что-нибудь? Что с Верой? — Доктор Шульц обращается не к ней, а к Болетте. — Вы правы. У неё своего рода шок. Или психоз. — Болетта тихо оседает на стул: — Психоз? — Если хотите, затмение. Как вам больше нравится. — Пра подходит к нему поближе, размахивая кулаком. — Немедленно скажите, что с ней такое! И прекратите жонглировать словами! — Доктор Шульц достаёт носовой платок и промакивает высокий лоб. Капля на носу дрожит. — Она потеряла много крови и очень ослабла. Видимо, она упала и получила сотрясение мозга. Ей нужно как можно больше отдыхать. Я дал ей успокоительное. — У неё никогда не бывало таких кровотечений, — глухо произносит Болетта. — Мы все проживаем необыкновенные времена.

Доктор Шульц отлепляется от стула, они провожают его в прихожую. И пока Болетта достаёт две купюры из ящичка под буфетом, Пра обводит его в сторону. — Что вы думаете о ссадине у неё на шее? — Доктор Шульц задумывается. — Ссадина на шее? Верно, укус, а она его расчесала. — Он перекидывает через плечо пальто и делается нетерпелив. Но старуха держит его цепко. — Вы осмотрели её по женской части? — спрашивает она тихо. Доктор Шульц с клацаньем захлопывает саквояж — Простите? — Вы прекрасно понимаете, о чём я! Она девственница? — В этот момент возвращается Болетта с деньгами. Он проворно суёт их в карман и столь же проворно вытирает пальцем под носом, но капля остаётся видеть. — Я не вижу ничего, кроме того, что Вера потеряла много крови, что, естественно, вызвало слабость и нервозность. Давайте ей утром и вечером по таблетке железа. — Болетта берёт его за руку. — А молчит она почему? — спрашивает она.

Доктор Шульц долго не находит ответа. — Центр речи временно утратил дееспособность. Это может быть следствием кровоизлияния. Я имею в виду сотрясение мозга. Когда гематома спадёт, речь вернётся. — А когда она спадёт? — нетерпеливо спрашивает Пра. — Может, завтра, может, позже. Это лечится только временем.

Болетта отпирает дверь, и доктор выходит на площадку. Он сдвигает шляпу задом наперёд. — Звоните мне, если она не оправится до осени. — И он крепко вцепляется в перила и спускает себя по лестнице вниз, где палкой разгоняет по-прежнему торчащих там мальчишек, а потом медленно ползёт к себе в Бишлет, в квартиру, куда не позвонил в поисках неотложной медицинской помощи ни один из героев последних сражений войны. Пра захлопывает дверь, запирает её и поворачивается к Болетте: — Ну, что я говорила?! Этот идиот в своём репертуаре. Раньше панацеей служил свежий воздух. Теперь от всего лечит время.

Потом они заглядывают к Вере. Спит. Они не будят её, достают флажок которым пользуются дважды в год: в День независимости и в День тезоименитства — и ставят его на балкон в пустом цветочном горшке. Всё ещё светло. Высокий свод неба туго натянут над городом. Дотлевает костёр из штор затемнения, а посреди Киркевейен валяется соломенная шляпа, и мягкий ветерок с фьорда гонит её вдоль мостовой. Вдруг в гостиной вырастает Вера. Они разом поворачиваются к ней и едва не вскрикивают от испуга и радости тоже, они думают: вот сейчас она заговорит, они надеются, Вера пришла в себя, вместо этого она берёт свой фотоаппарат и щёлкает их, как они стоят на узеньком балконе перед игрушечным норвежским флагом, Болетта в коричневом костюме, бедpa грузные, рот открыт, рука тянется заслонить лицо, точно она хочет спрятаться, и прабабушка Пра в длинном жёлтом платье и с развевающимися седыми волосами, а три пальца правой руки неожиданно поджаты при оттопыренных большом и мизинце, это знак дьявола, она сгорблена, согнута, но смотрит прямо в глаза мне, который пытается раскрасить это фото своими беспомощными описаниями, ибо я проявил снимок, я наткнулся на эту плёнку, разбирая мамины вещи, она затерялась, и я внушил себе, что на фотографии видно и её тоже, ту, которая сделала этот снимок, нашу маму, как если бы вязкий майский вечер за спинами двух женщин на балконе был зеркалом, в котором тень Веры отражается, как чёрная печаль, как боль, никогда мной дотоле не виденная в том, что я называю ручной выдержкой памяти.

(весна)

Вдень возвращения в Норвегию короля Хокона Пра вскочила ни свет ни заря, воткнула в цветочный горшок вдобавок к норвежскому флагу датский крест, и ещё семи не было, а она уже спешила ко дворцу, чтобы занять на Карл Юхане место в первом ряду и безжалостно гонять всякого, кто посмеет заслонить ей обзор, когда мимо неё будет проезжать её собственный король. Болетта работала в ночную смену и ещё не вернулась, поэтому, когда Вера проснулась в огромной кровати, она была дома одна. Она натянула на себя первое, что под руку попалось, не думая ни смотреться в зеркало, ни причёсываться. Какая разница. В бабушкиных тапках она спустилась по чёрной лестнице и пересекла двор. Тихо-тихо. Окна открыты. Она остановилась перед подъездом Рахили. Белый кот крался между цветами и помойкой. Она шмыгнула на третий этаж. Встала под дверью, прислушалась. И вдруг радость ударила ей в голову: она услышала в квартире голоса! Вера позвонила, никто не открыл. Тут она поняла, что дверь не заперта. Толкнула её и вошла. Голая кухня. Пустые шкафы. Ни чашки, ни стакана, ни блюдца. Чистота. Всё выкинуто. Она едва-едва улавливает запахи странных блюд, которые готовила мама Рахили, особеннo по воскресеньям, аромат ванили и специй, дух, среди которого выросла Рахиль, тоже исчез, вымыт и проветрен. Никаких голосов Вера не слышит. Может, она обозналась? Вера идёт в глубь квартиры. Открывает дверь в комнату Рахили. Штор нет. И кровати нет, и стола. На полу валяется вешалка. На окне в гостиной пустой горшок. Это всё. Голые стены. С выцветшими пятнами на месте висевших здесь картин. Но вдруг она опять различает голоса. Кто-то идёт. Она снова поддалась радости, радости и страху, но больше всё же радости, и вихрем пронеслась по квартире в коридор. И замерла там как вкопанная. Двое рабочих в комбинезонах волокли наверх чёрное пианино, с них лил пот, они матерились через ступеньку, задний заметил Веру и гаркнул: «Прочь с дороги!» Вера притиснулась к двери, и они втащили пианино в гостиную и поставили у камина. Потом грузчики перекинули ремни через плечо и закурили. Время от времени они взглядывали в Верину сторону и улыбались. Тот, что поменьше, сдвинул козырёк на затылок и поскрёб рыжую чёлку. — Ты будешь служить у этих господ? — спросил он. А второй раскурил ещё сигарету, снял с шеи навьюченные на неё ремни и сказал: — Слушай, тогда тебе надо причесаться. У тебя на голове сорочье гнездо прямо. — И они в голос захохотали. — Хочешь мой гребень? — предложил рыжий.