Наш Витя - фрайер. Хождение за три моря и две жены - Инна Кошелева Страница 17

— Для этого надо прожить жизнь?

— Не всегда. Экстремальный опыт даёт потрясающий выигрыш во времени. Встряска…

— Я встряхивал себя. Переехал из одной страны в другую.

— Мало. Ты ехал в том же вагоне: те же люди рядом, те же вкусы, те же привычки. Перевёл стрелку на рельсах и всё. Но живёшь почти так же, как жил.

— Что я должен делать?

— Переменить себя.

— Как?

— Знать дано лишь тебе самому.

— Я не знаю.

— Если нет внутри тебя точного импульса к действию, используй одно из правил Торы. Пусти свой хлеб по водам, и по прошествии многих дней найдёшь его, где пристанет. Дай Господу вести тебя.

Бессонница. Манечка уютно посапывает под боком, а Витя — глаза в потолок. Что есть «хлеб», который он может «пустить по водам»? Когда говорят «меняйся» и не дают направления, остаётся одно: прислушаться к себе. Желания — вот чему он должен дать волю? Их отпустить?

Но, как ни странно, с желаниями в этот миг было плохо. Он даже играть не рвался. Выпотрошенный сначала придурком-старлеем и Юреком в стране исхода, после неудалым предпринимателем Николаем Ивановичем в стране прибытия, не имея в руках своего кларнета, он мог лишь вспыхивать коротко, как спичка, загораясь от чужого огня. Нечего ему сказать. И нет сил говорить. «Устал, я очень устал», — вдруг осознал он.

Ни славы, ни женщины, ничего, что требовало бы напряжения, ему не хотелось. Побродить, полежать на травке, не быть ни в чём и никому обязанным… И вдруг дошло: это ведь тоже желания, пусть вялые и выросшие из отрицания. С частицей «не»…

А что, если… Сбросить все обязательства?

Не насовсем. На время. Но как бы насовсем. Почувствовать себя свободным и лёгким. Если это возможно, то сейчас.

Вот уж месяц они с Маней вдвоём. Миша ушёл в армию. Эта, израильская, ему не противопоказана — шпилит Мишка в главном военном оркестре на своей виолончели по славным поводам и по печальным, обрастает друзьями, влюбляется в крепкогрудых девчонок с автоматами. Саша прошла экзамен в музакадемию. И как прошла! Так, что именно ей досталась единственная стипендия заокеанского богача-меломана.

И у Манечки есть работа и крыша над головой. Есть деньги на счету, ведь именно на этот случай и дал ему в долг Зеев.

Сейчас или — никогда!

…Витя смотрел, как Манечка зубрит иврит. Вечная школьница! Сам он хватал на лету, а она снова и снова повторяла: «рац» — бежит, «цар» — узкий, «роце» — хочу. Рокочут, меняясь местами, одни и те же буквы, связываясь в осмысленное: желание — бег от тесноты. Вот она, подсказка.

— Знаешь эти слова? — Манечка держит карандаш зубами.

— Всегда знал. Мне надо поговорить с тобой…

— Ну?..

— Я ухожу.

— К другой? — прикусила карандаш до скрипа. Светлые глаза увеличились. Словно приблизилось к нему побледневшее Манечкино лицо. Знает (откуда знает, почему знает?), что не глупая шутка.

— Ни к кому. Если останусь, все мои проблемы будут возникать снова и снова, до бесконечности. — Витя взял её тетрадку. — Вот график моей судьбы. Вверх-вниз, вниз-вверх. И всё, не очень выходя за среднюю. Это — лучший в стране оркестр (денег нет, но есть душа), а это клуб (деньги есть, нет души)… Это победа учеников на конкурсе (есть душа)… Это кафе «У Юрека» (души нет, но зато деньги)…

— Очень похоже на кардиограмму, — сказала Маня. — Так бьётся сердце скучного человека с чистой совестью.

Витя ждал, что Маня взорвётся. Упрекнёт в предательстве. Даст по роже, первый раз в жизни он чувствовал, что стоит этого.

Но Манечка говорила совсем неожиданное.

— Наконец-то! Берёшься за искусство, дело кровавое, а хочешь спать с чистой совестью. Возьмём первый зубчик. — И написала над графиком: «Оркестр филармонии», и сделала острую стрелу вверх. — Вот когда надо было прорваться. Плевать на всех и вся. И плевать на деньги. Позже пришли бы.

— Ты была беременна Мишкой.

— Ну и что? Не умерли бы. Пастернак проехал мимо старых и больных родителей. А они его ждали в Германии! Был в любвях, в стихах. Родители умерли, стихи остались.

— Ты ещё скажи, что надо было убить…

Я имею в виду аборт! Обидеть тебя, ту девочку? Это и есть — продать душу дьяволу.

— На фиг ему твоя душа? Бес давно перестал заниматься этой скупкой, скучно. Неазартно. Души мелкие. К нему все в очередь, не пробиться.

— Манечка! Что говоришь?!

— Что думаю. Я не получила от тебя того, что ждала, — смысла существования. Моего. Пелёнок мне мало. Дети выросли, и мне… пусто.

Я музыкант лишь настолько, чтобы оценить твой дар. Я мечтала служить музыке через тебя. А получается… Оба работаем на прокорм и служим быту. Иди! Топай!

— Манечка!

— Да, да, знаю: расставаться с мужиком надолго опасно. Ну, если встретится тебе другая женщина, то… значит, так суждено. Тебе и нужно потрясение, трансмутация. Толчок. Переход в другую октаву. Страсть, то бишь…

Витенька смотрел на Манечку с восхищением. Гневная, пылающая и… всё понимающая. Жена с большой буквы. Жена.

— Мы слишком давно вместе, энергетически исчерпаны друг другом… Всё равно пойдут мелкие измены… Пошлость. Мы ведь не гоголевские старосветские помещики. Лучше Одиссей в мужьях, чем Афанасий Иванович.

— А ты? — не сдержался Витенька.

Обида, ревность, чувство собственности возникли как раз для того, чтобы подчеркнуть в этот миг немыслимую высоту Манечки.

— Я тоже получаю право на свободу. Разумеется. Но почему-то мне кажется, что этим правом не воспользуюсь.

…Витенька хотел уйти из дома не сразу (починить кран, провести техремонт старушки-машины, подрезать деревья у дома, скосить траву), но Маня отрезала:

— Нет уж!

— До шаббата, до ближайшей субботы, — взмолился Витя. — Увидеть Мишу. Давай позвоню, чтобы отпустили на выходной. И Сашу возьму из кампуса.

— Нет уж! Детей увидишь, и весь твой запал куда денется…

В чемодан небольшой положила ему саксофон, бельё и все деньги, что были в наличности вместе с кредитной карточкой «Виза».

— Мы дома. Мы на себя заработаем. — Толкнула с порога в спину. — Ну же!

Витя так и не знает, что делала Манечка после его ухода. Он не оглядывался. Может, бросилась в капитальную уборку, предположил он. Всегда, когда не может справиться с печалью, Манечка наводит в доме немыслимую чистоту. Может, стала готовить еду себе, подсаливая суп слезами. Не думал Витенька, что скользнула жена по косяку на холодный каменный пол, как писали в старинных книгах, без чувств. Иначе эта мысль зубной болью мучила бы его и не отошла бы даже под напором пульсирующей жизни.