Пепел и песок - Алексей Беляков Страница 17

— Тебе помочь к экзамену подготовиться?

Она похожа на цветок подорожника. Моя однокурсница. Ты спросишь, Бенки, какой у нее цвет глаз. Я до сих пор тебе этого не скажу: не знаю, не понимаю. Да и есть ли у нее глаза? Под глазами есть две вечерние лужайки, это точно. Но сами глаза? Еще есть зубы. Крупные, хорошо бы их поместить в гербарий стоматолога. Хотя я никогда до этого не видел ее в столовой. Зачем ей зубы? И зачем она сейчас пришла в столовую, где я с однокурсником и соседом по комнате Бухштейнфельдманбергшейном ем чудо-пельмени, заливая их живой водой?

— Присаживайся! — говорит Бухштейнфельд… шут с ним. Просто Бух. Он встает и длинными пальцами указывает на место близ его тарелки.

Эта драма с пельменями, Бенки, происходит шестнадцать лет назад.

— Спасибо, — отвечает цветок подорожника и садится рядом со мной. — Зачем ты так много льешь уксуса?

Теперь важно жевать, чтобы ответ потерял всякий смысл в непроваренном тесте.

— Что, прости?

Настойчива. Настой подорожника.

— Прости, что?

Жевать. Унг-унг. Унг-унг.

— Прости, что?

— Это не уксус, это водка.

— Ты не пьешь водку, я знаю.

— Сегодня решился. Мы с Бухом отмечаем юбилей.

— Чей?

— Да, кстати, — Бух направляет в меня острием алюминиевую вилку. — Какой юбилей?

— Остается ровно двадцать лет до сноса Московского университета.

Бух кладет вилку рядом с салфеткой:

— Никак не могу привыкнуть к твоим шуткам.

Она улыбается:

— Если бы ты слышал, что он рассказывал на экзамене про опричнину.

— Могу себе представить. Мне он говорит, что этому всему научил его Карамзин.

Я убиваю последний пельмень и спрашиваю:

— Разве я был не прав насчет опричнины? Опричник Алексей Басманов — лучший нападающий сборной Руси по баскетболу.

— Нет, — ее зубы возражают — Ты говорил не это.

— А что он говорил? — Бух спрашивает бесстрастно, алюминий в тарелке аккомпанирует.

— Ничего не говорил! — она смеется. — Пытался объяснить, что у него болеет бабушка в каком-то Таганроге.

— А, это нормально. — Бух вытирает рот салфеткой — так, что подбородок краснеет от шершавого рвения. — Мне странно, что его до сих пор не отчислили. А бардак в комнате какой он устраивает!

— Хотите я пришлю вам уборщицу? — она смотрит на мой древнеримский профиль (из учебника по античной истории, имени императора не помню), любуется. Профиль молчит, любуется снегом за окном. Москва — третий Рим.

— Второй! Второй год я за ним убираюсь. Привык, — Бух вытирает вилку салфеткой. Он носит свою вилку ссобой. — Только его часть стола не трогаю.

Смена кадра.

Наша с Бухом комната. Желтые обои — цвета мертвых одуванчиков из венка. Над кроватью Буха — карты Израиля и Соловецких островов. Над моей — плакат, на котором четыре друга из Великобритании остаются вечными мальчиками. Плакат выцветает со времен предыдущего жильца-меломана, я не трогаю. Мне их костюмы и прически не мешают. Камера наезжает на стол у окна. Через стол протянута сетка для пинг-понга. Наша мягкая берлинская стена. Справа — некогда полированная поверхность с аккуратными продольными трещинами и как мини-монумент — пишущая машинка Brungilda из аккуратного немецкого сплава. Бух до сих пор боится компьютеров, ему кажется — они искажают его смыслы. Слева — мой уютный хаос. Бумаги с такими мелкими карандашными иероглифами, что не видно ни зги; ветхий завет Чехова — пьесы, которые я иногда ставлю для себя перед сном; искореженные морозом перчатки; открытка от бабушки — глупая белочка с неподъемной конфетой в лапках; апельсиновые косточки на блюдце; журнал с оторванной обложкой; вавилонская стопка видеокассет; карандаши — один, два, три, четыре, вон еще два высовывают клювы из-под случайной газеты; крошки музейного сыра. И граненый стакан в ампирном подстаканнике с барельефом в виде прибытия поезда. Под ним объяснение наискосок: «Счастливого пути!» Прощальный дар папы Карамзина.