Бураттини. Фашизм прошел - Михаил Елизаров Страница 17

Уже не вспомню, что это был за фильм. Кажется, о войне. Возможно, я что-то путаю. Мне было около семи лет, я просто сидел вместе с родителями перед вечерним телевизором.

Я уже был состоявшимся зрителем, четко зная, что «фильм» – это не по-настоящему. Помню, собственно, и не фильм, а свое переживание, связанное с финальным эпизодом. Персонажи, которые должны были заведомо погибнуть (это не было показано, но подразумевалось), появлялись перед главным героем – счастливые, живые. «Нет, – добродушно возразили мне. – Это ему кажется, что они живы, на самом деле они умерли».

Реконструируя сейчас свои детские чувства, предполагаю, что в тот момент я был раздосадован. Фильм посмеялся надо мной. И виной тому была моя зрительская непрозорливость – ведь все, кроме меня, поняли про смерть. Я просто пообещал себе на будущее быть внимательнее. В конце концов, мне уже объяснили: смерть умеет притворяться; то, что на экране выглядит живым (говорит, улыбается), на поверку может оказаться мертвым.

Поиск смерти не превратился в какую-то навязчивую привычку. Но предупрежден – значит вооружен. Умение видеть смерть – это угол зрения, элементарный умственный навык. Я по-прежнему смотрел фильмы, просто иногда что-то щелкало, точно загоралась лампочка, и я понимал, кто притаился за внешним киноблагополучием.

В фильме «Бриллиантовая рука» милицейский вертолет нес по воздуху «Москвич» с контрабандистами. Никулин-Горбунков вываливался из багажника и падал вниз с огромной высоты. Когда спустя минуту Никулина с поломанной ногой доставал из лодки подъемный кран, закрадывалась мысль, что это всем «только кажется», а на самом деле Семен Семеныч Горбунков разбился, умер. Слишком уж райское солнце играло на морской воде, излишне радостными, неземными были лица его домочадцев. Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что в сюжете смерть не задумывалась. Она получалась сама собой, существовала помимо сюжета как высшая правда.

Юный герой «Вам и не снилось» выпадал из окна пятого этажа, поднимался, ковылял к своей возлюбленной. Еще один киномертвец. А ведь я даже не был удивлен, когда гораздо позже узнал, что в книге он погибал. Нарочито благополучная сцена фильма не уводила смерть с авансцены. Наоборот, сладким голосом она выводила песню на стихи Рабиндраната Тагора – гимн загробного мира: «Погляди, не осталось ли что-нибудь после меня…»

В фильме «По семейным обстоятельствам» к матери художника – Изольде Тихоновне – приезжал ее давний ухажер, старик-грузин, который в конце увозил ее с собой в Грузию. Сцена прощания на вокзале настораживала. Изольду Тихоновну почему-то провожали всей семьей, да еще и с цветами. К чему эти букеты? На вокзале с цветами встречают, но не провожают… А может, это и не вокзал? С цветами провожают в последний путь. Изольда Тихоновна уезжает туда, откуда не возвращаются. Вагон – это гроб, отходящий с поистине Последнего Пути. Старик-грузин оказался смертью, увезшей всем надоевшую старуху.

Смерть вообще охотно маскировалась под грузин. В «Отце солдата» она принимала образ отца, ищущего на дорогах войны сына-солдата. В фильме Данелии «Мимино» главный герой, летчик Мимино, тоже был смертью, только комичной, которая не может наступить. Смерть летала то на вертолете, то на самолете как символ вечной опасности летного транспорта; врывалась в квартиры, била люстры и доводила до сердечного приступа. Смерть-Мимино пыталась продать остановившиеся часы солдату. «Мертвые» часы – откровенный атрибут смерти, но солдат часы не купил.

У законспирированной, надсюжетной смерти были свои приметы: избыточное благополучие, давняя мечта, вдруг ставшая явью, нежданная радость. Смерть, чтобы не обнаружить свое трагичное естество, предпочитала праздничные, веселые одежды, но именно они и выдавали ее маскарад.

С детства я знал, что необоснованная радость на экране – явный предвестник смерти. При этом я остался зрителем и не сделал еще одного вполне логичного шага – не утвердил присутствие такой же тайной ряженой смерти в реальности. Благополучие настоящей жизни только напоминало о том, что, явленное на экране, оно часто чревато смертью.

Прагматичная голливудская продукция в избытке поставляла сюжеты: «герой не понимает, что умер» или «зрителю до последнего не ясно, что герой – мертвец» («Мертвец», «Шестое чувство»). Но в этих фильмах смерть была просто припрятана до времени и обнаруживалась сама – в конце фильма. Эта разжеванная на блюдечке смерть напоминала анекдот о человеке, искавшем потерянные ключи под фонарем, потому что там светлее. Голливуд сознательно клал ключи под фонарь: «В нашем фильме поиск ключей не просто увлекателен, но и удобен. Кроме прочего, ключи гарантированно найдутся!» Я же с детства умел находить смерть там, где ее заведомо не было.

Я уже давно не встречал эту непроявленную смерть в кино (последний раз в фильме «Новая земля»: герою кажется, что ему удалось покинуть на самолете остров-тюрьму).

Смерть прочно обжила мир рекламы. Обиталище смерти – мир, искаженный необоснованной радостью. Там время становится местом. (Место исполнения желаний – миг смерти.) Неестественно счастливые люди пробуют еду, сидят в обнимку с электробытовым прибором, испытывая от этого неземную радость. Но благополучие и достаток – это мороки смерти. Они только кажутся. Все эти люди, ликующие при виде йогурта, сковородки или автомобиля, просто не понимают, что умерли.