Асистолия - Олег Павлов Страница 17

Потом в это царство теней нагрянул милиционер — проснулся, прогнал. Все закрывалось, прекращало свою работу, освобождаясь от посетителей… Потом очень скоро пришлось уйти из маленького уютного кафе, где люди, похожие на благородных больших птиц, стояли у столиков и клевали что-то по глоточку в маленьких кофейных чашечках, будто зерна, погружаясь в табачный дым, в раздумья, тоску, точно бы какие-то последние — не посетители, а люди, люди на земле. А потом они успели заскочить в троллейбус, чудилось, в последний, не зная, куда он идет, но ведь куда-то же он шел и у него была своя конечная остановка… Он ехал пустой. Можно было выбрать место, какое только хотелось, нет, самое желанное, где исполняются желания — и ехать, ничего не заплатив, потому что некого было бояться и даже не перед кем стыдиться. Поэтому водитель так долго их ждал, увидев, что бежали к остановке, и рад был, что нашлись, успели — потому что нет ничего печальнее, чем быть водителем троллейбуса, в котором не осталось пассажиров, пусть хоть безбилетных, и нестись для самого себя, чтобы догонять и догонять лишь опустевшие остановки, где никто не выходит и не заходит, будто не существует и не существовало его маршрута. Наверное, этот водитель только притворялся, но не был строгим, даже сердитым, как его голос, когда объявил следующую остановку… Наверное, ему нравилось объявлять остановки, поэтому и объявлял теперь каждую, получалось, только для них двоих — и все эти светящиеся каким-то бездонным светом московские проезды, бульвары, площади, улочки, переулки, обретая голосом простого уставшего человека уже почти в ночи свои названия, воскрешали очертания, воспоминания прошлой жизни. Да… Да… И он — он жил во времена, когда водители общественного транспорта объявляли остановки своими глуховатыми, будто утерянными в репродукторах голосами, что звучали откуда-то сверху — казалось, лишь для слепых.

На конечной троллейбус распахнул все двери, но как будто не выдержал этого и мертво заглох, выпустив наружу тепло. Потому ли, но, когда вышли, чувство было в душе опустошенное, их прогнали и отсюда. Они доехали до “Кропоткинской”, как это было ни смешно… Обнаружить себя там, где расстались, то есть впервые встретились и расстались несколько дней тому назад: около Пушкинского музея и этого незамерзающего бассейна, в котором когда-то утонул мальчик, о котором давно забыли, имя которого, казалось, помнил во всем свете только он, лишь он один. Все цепочки смыслов обрывались на этом месте. Но вот кончилось будто бы все их время, некуда было идти даже в огромном городе. Потому некуда, что не мог бы он пойти с ней, за ней, к ней — как и она — с ним, к нему, за ним… Поэтому нужно прощаться… Поэтому все кончалось… Но почему же лишила хотя бы этого права, всего лишь провожать себя? Нет уж, он скажет, скажет, что не может так больше: ну, как бы без нее, и когда она без него, возвращается, одна, как будто ничего не было… не было?!

Хотел обнять — но не позволила, дав почувствовать, наверное, силу свою. Она сильная, просто сильнее, чем он. Нежная, сильная. Пожалела, пьяненького — и попалась? А он… Эти тыканья, робость и бесстыдство, томление в благородной груди — ну чем не блевотное, а потом вдруг злость… Протрезветь, протрезветь, но разве напился? Кто же он-то в конце концов? Сейчас войдут в метро — и все, баста, не отвяжется, куда она, туда и он. Привязался, значит, хорошее дельце, привязанный, на привязи. Ну и что. Он без нее уже не может. Без нее ничего не хочется, даже воздухом этим дышать, но почему, почему? Вот когда почти противна была, когда в упор бы ее не видел, разве плохо ему дышалось? Что же это такое? Это и есть, что ли, любовь? Из чего же она такая сделана? Любовь… Тогда, может, признаться в ней-то, в любви? Девушка, вы просто персик, а я, просто абрикос, хочу вас любить… Признаться, кстати, в чем? В том, что больше ни на что не способен, очевидно… Что сам себя боится… Того, что сейчас, что потом… Потом-то что будет? Что потом?!

Должен был задержать, остановить, ведь истекают минуты, минуты последние — а потом она исчезнет, как в детской придурошной сказке, когда с боем часов теряло силу волшебство и все исчезало, карета превращалась обратно в тыкву, запряженные в нее кони разбегались крысами… Именно этот день, то есть проведенные с ней несколько часов, зарядили его вдруг таким отчаяньем, когда представилось: каждый раз на этих станциях метро он уже ее терял и мог больше никогда не увидеть, если бы не пришла, просто забыв, что-то перепутав… Или если бы он — если бы опоздал, застряв где-то в этом огромном городе, то она бы, ничего не узнав, ушла. Все их встречи до сих пор — это случайность! Но теперь для него в этом заключалось самое страшное, что зависело лишь от случайности, такой же, как тогда, в проклятом хаосе туполобых голубых вагончиков: встретить — или потерять. Он попал в сказку, замурован в чудовищном сне, где теряешь все, проснувшись… Только этой волшебницей была она сама… Только там, в сказке, принцу досталась хотя бы туфелька, чтобы мог искать, найти… Он-то кого и где будет искать? Метро, вагон — и кончено! Вот что она и дает понять: все кончится, все кончится… Уже хотела сказать, вот сейчас скажет ему это. Каждый раз хотела — но еще не смогла, но ведь это же не игра, не игра!

Усталость встреч, даже этих, почти обреченность — оборванных, загробных. Музей, кладбище, монастырь… Нет, из музея в монастырь, а потом на кладбище было бы даже более жизненно. Все, что обходят стороной счастливые люди, минуя еще, наверное, больницы, морги, тюрьмы… Вспышка — и он вспомнил, что летом ездили на практику в Загорск, это был всего один день, но очень долгий, может быть, самый долгий. Музей, монастырь, могилы у церквей… Все это, но за один день, уже пронеслось когда-то перед глазами, только и забытое, чтобы вспомнил теперь. Вспомнил нервное радостное возбуждение, которое охватило всех, как будто лишь потому, что никто их не провожал… Вспомнил, как стало далеким время и его не замечали, сразу же о нем забыв в обыкновенной подмосковной электричке… Вспомнил — и остановился у входа в метро. На ней черное велюровое пальто. Тонкое, будто вырезали из бумаги — кажется, порвется. Он стоит прямо перед ней — и он выше ростом. Кажется, она злится, потому что не хочет, чтобы кто-то так смотрел на нее, сверху вниз.

“Ну зачем это… Мне же холодно. Холодно. Ваша мама уже, наверное, волнуется… Хотите, чтобы я вас пожалела?..”.

Она ищет всего лишь какое-то слово, чтобы освободить себя от этого человека и броситься в гулкую пропасть подземки.

Голос его дрожал, даже срывался… Дала себя уговорить. Только не в эти выходные — она свободна в следующую субботу. Упросил, как в последний раз, поехать… поехать, в общем, неведомо куда, в Загорск, смотреть древние иконы, потому что далеко, назвав все “экскурсией”, боясь сказать об этом как-то иначе… Даже мысли о целом дне с ней жгли страстью. День, которым он будет владеть, который проживут вместе. И она согласилась, обещала, отдала!

Отпустив, но не чувствуя, что расстался, — думая о ней, как будто даже ради нее, он покорил в общем-то бессмысленную дистанцию от “Кропоткинской” до самого сердца своей великой необъятной Родины и, счастливый, одинокий, свободный, надышавшись какого-то такого воздуха, снизошел наконец-то в метро. Он действительно перепугал мать, с порога сообщив, что принял решение жениться. Подумала, опять пьян. И хоть приходит мрачный, если выпил, впервые где-то развеселился. Испугалась, поняв, что трезв. Ей стало очень страшно — и потому, что это вдруг случилось, и потому, что еще не видела сына таким счастливым. В груди что-то резко, больно сжалось. Успокоило хоть как-то, не растворив, но разбавив теплом эту боль, понимание, что он здесь, он вернулся, и все же как потерянный ждет, чтобы она объяснила ему, где он, что с ним, как это случилось. Алла Ивановна никак не ожидала, что была так прямо знакома с избранницей своего сына. Но, узнав, с кем он, оказалось, встречался, даже не удивилась, уверенная почему-то, что именно она познакомила их, сделав этот выбор, будто счастье сына и было в ее руках. И, не сомневаясь в его правильности, пришла к выводу, что ее сын влюблен. Потом, думая, что внушала веру, нисколько не усомнилась ни в чем глубоко за полночь, когда принят был наконец целый план будущей жизни. Их… Его… Ее… Все, чудилось, для того и смешалось, чтобы возникла на пустоте эта как бы мечта. Ее не смущало, что та, которой отводилась чуть ли не главная роль, ничего не знала об этом, что не состоялось еще само признание в любви — но как раз увлекало и взволновало глубоко, что все было впереди, впереди! Светло, даже безрассудно, она верила в будущее, смотрела в даль, где зажигались яркие праздничные огни — и не видела ничего другого, кроме праздника, счастья, огней. Непонятно к кому, поэтому вроде бы лишенной смысла, будто бы ко всем людям. Достаточно было искры. Кухня воспарила в сигаретном дыму. Чувство вспыхнуло не одно, их возник целый рой — и все устремились в будущее, то есть ввысь, именно улетучиваясь, как эти выдыхаемые душные облачка. Он уснул, больше не вытерпев, пьяный своим счастьем и не понимая, в каком часу — а проснувшись, обнаружил с отвращением к самому себе, что молчит, и все потом делал молча: молча встал, молча натянул на себя что-то, что валялось тут же, под рукой… Смолчал и не тронул завтрак, оставленный матерью на кухне, увидев кругляшки вареной колбасы, что околели на хлебе, который сам уже очерствел. Голод все же заставил отпить чай — сладкий, давно охладевший, будто бы грязный. Но во рту запеклась приторная сладость — и, совсем потеряв вкус к жизни, как утратил этот чай свой, повалился на расхристанную сном кровать, решив, что никуда не пойдет, ничего не хочет, только курил, уставившись в пустой экран телевизора. Отравленный чем-то, больной. Нет, ничего не приснилось — мучила эта явь, серая и тоскливая.