Дань саламандре - Марина Палей Страница 17

Мы брали финские санки в количестве двух штук, оставляли в залог ее студенческий билет, а также мой паспорт с круглыми штампами чашек на обложке (может быть, рюмок?) – и давали трешку.

И вот после этого шли мы на горки.

Там, на куоккальских и келломякских горках, я запомнила нас только вдвоем.

Вполне вероятно, что именно так оно и было, потому что ездили мы по будням, ловко скоординировав прогулы ее учебы («у нас сегодня всего одна лекция») и отгулы на моей службе (разумеется, за сдачу крови), – а если выбирались и в выходные, что меня вдохновляло куда меньше, то всё равно – я знала такие укромные места, такие уж головоломные (в прямом смысле) горки, где ступала разве что лапа егерской собаки.

Их крутые, почти вертикальные склоны были гладко-обледенелы, словно облиты глазурью, – результат совместной работы мощного норд-веста, а также оттепелей и морозца, действовавших поочередно и очень слаженно. Упомянутые особенности делали эти горки буквально идеальными для желающих сломать – на выбор – любые из костей опорно-двигательного аппарата. Короче, все те, кто не жаждали заполучить перелом основания черепа, или контузию какого-нибудь шейного позвонка, или открытые переломы большой и малой берцовых костей, притом с диспозицией – или, в самом облегченном варианте, вывих ключицы – сюда, конечно же, не ходили.

А мы – летели туда на крыльях. Точнее говоря, на полозьях финских саней. Правда, когда кончалась накатанная дорога, приходилось тащить сани волоком. Вот это было удовольствие, прямо скажем, ниже среднего. Зато окупалось оно сторицей.

О финские сани!

Она, костромчанка, воспринимающая это бытовое, крайне утилитарное чухонское изобретение как крутую экзотику, съезжала на санях с удивительной ловкостью. Я имею в виду: с удивительной ловкостью для начинающей. Стояла она на полозьях чрезвычайно стройно, небрежно и прочно, как влитая. Визжала, конечно, аж до прободения барабанных перепонок, но падала редко. А если и падала, то всякий раз делала это аккуратно – по-кошачьи, по-рысьи (так и хочется сказать: на все четыре лапы). Я же быстро теряла управление, зато, наверное, довольно забавно летела по воздуху, потому что, еще лежа в сугробе, продолжала слышать ее высокий заливистый смех. Истерический визг ведущей в атаку флейты.

И я шла в атаку.

Сейчас, через двадцать лет, мне, конечно, ясней ясного, что я просто не могла тогда сосредоточиться на этой мощной, всерастворяющей, вихрем летящей в меня белизне. Ледяное лезвие склона – и бандитский ветер (оба готовые – вспороть мое горло навылет – целящие срезать, сорвать мою голову) всё равно оставались где-то на самой периферии моего сознания, причем центр зрительного поля (словно глаза мои располагались на спине) занимала ее зеленая, в масть еловой хвое, шапочка, сплошь в приятно-выпуклых шишечках – и зеленый, в цвет ее глаз, шарф с длинными, томными, словно ресницы сосны, густыми кистями. (Оба изделия были, конечно, плодом моих «альтернативно использованных» обеденных перерывов.) Но это не всё: за несколько секунд уханья в снежные провалы – множество глаз, расположенных на моем затылке, лопатках, ребрах, пояснице, различали ее голубые, с белыми лепестками, рижские варежки, ярко цветшие на фоне серой беличьей шубки – и вот всё это зеленое и голубое, а еще розовое, с учетом всего того девичьего розовоцветья, что играло, переливаясь, в ее смеявшемся лице, – жестоко и мощно жалило мой мозжечок, наотмашь сбивало его с траектории, и я падала.

Я падала.

И вставала.

Падала и вставала.

Падала, вставала, взбиралась в горку, летела на санях вниз, слетала с полозьев, пикировала, описывая плавную параболу, головой в сугроб, вскакивала, по-собачьи отряхивалась, бежала вниз, к саням, поднимала их – беспомощные (торчавшие полозьями вверх где-нибудь далеко от подножия горы) – снова ползла к вершине... Всё это под ее заливистый хохот.

Она, бывало, вволюшку накатается и сидит себе на санках, сизо пыхтя сигареткой (огненный кончик которой вряд ли был ярче ее румянца)... Ну ты упёртая, медленно произносит она, не выпуская сигаретки из плотно сжатых зубов.

Оттого получается так, будто лицо у нее оскалено.

Довольно циничный видок.

Руки – в карманах шубки.

Глава 21

Commedia dell’Arte

Однажды – именно в один из таких дней, когда мы сидели на верхушке горы и обе курили, – она, внимательно посмотрев на меня, очень раздельно проговорила: когда накатаешься, я тебе кое-что скажу. И прищурилась: очень важное. Я уже накаталась, сказала я, говори. Не-а, засмеялась она, именно когда накатаешься, а не нападаешься. А ты не забудешь, что хотела сказать? – не сумела скрыть свою слабину. Нет, она комично подкатила глаза и с подчеркнуто-театральной интонацией добавила: ах! такое – не забывается...

Чудесны дела Твои, Господи. Приняв приказ, мозжечок – одновременно – словно заполучил защиту от внешнего (сбивавшего с толку) магнита – и запустил свою фирменную, отлично сработанную программу.

Я съехала и не упала.

И снова съехала благополучно.

И снова.

И вдругорядь, как сказал бы классик.

В пятый раз я гнала, как от волков.

В шестой – гналась за волками.

В седьмой – горланила песню (стыдоба еще та, но, кажется, «Из-за острова на стрежень...» – или «Ой, мороз, мороз...»). Короче, распахнув рот во всю его красноту – как дракон, изрыгая клубы пара...

А остальных полетов уже не помню. Они слились в один Большой Полет. Напрочь оказались вычеркнуты (выстрижены) из памяти прозаические вскарабкивания на стартовую площадку. Возможно, эти мои тараканьи вползания в гору (беспрерывно воспроизводившие сами себя, словно в провокационном видеоклипе) хранятся где-то – кто знает, где – и являются время от времени неожиданным содержанием чьих-то снов. В свою очередь, не исключено, что и мой зимний ингерманландский рай был взят в аренду из чьих-то там сновидений. Кто знает? Ни доказать, ни опровергнуть.

...Я вспоминаю себя, когда ее голос говорит: хватит, уже темнеет. А что ты хотела мне сказать? – позорюсь я снова. Пошли назад, поздно уже, такой получаю ответ. Ну, говори! я не выдерживаю. Прекрати, а? – она гнусавит и морщится. Если мы сейчас не сдадим санки, надо будет доплачивать, а денег нет. Так ты это хотела сказать?! – взвиваюсь я (и насилу сдерживаюсь, чтоб не вмазать ей по физиономии). Она насмешливо взглядывает – и не отвечает.

Мы тащим санки узенькой лесной тропкой, и это, конечно, не самая подходящая ситуация для выяснения отношений. Да и финские санки не для того предназначены. (Пару десятков лет до того я вот что делала иногда: привязывала к спинке своих саней простыню, и, когда санки слетали с холма на тусклое серебро озера, простыня, в которую мощно вдыхал жизнь Гиперборей, работала как парус! Лихой, флибустьерский, хотя и белый...)