Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах - Фернандо Аррабаль Страница 17
Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах - Фернандо Аррабаль читать онлайн бесплатно
В этом романе, о рысий глаз проницательности, я повествую о том, что случилось со мной, и потому не пересказываю написанного моим соседом; но я также не описываю фортелей Ататюрка в отношениях с Венецианской республикой и Объединенными Нидерландами. Я не пытаюсь ни повергнуть в изумление рассеянного читателя, ни шутить шутки верхом на папском престоле, ибо я безумно влюблен в Сесилию, венец славы моей.
Всякий роман, преподобная толковательница, представляет собой цепь питающих ум медитаций на предмет некого эпизода, непременно сосредоточенных вокруг Сесилии, счастья моего кристального. Если писателям не совестно порочить свою эстетику диковинными рассказами, основываясь на фактах и расписываясь в своей недалекости, это не значит, что я должен играть в ящик... и уж тем более это не повод вершить суд над Тео, так как ему нечего добавить к тому, чего я не сказал.
Романтически Ваш
(Я подписался именем и фамилией и положил руку на сердце.)
В тот день, когда Сесилия, роза моя кастильская, поступила в Корпус Неизлечимых, я явился к ней в палату, скрыв лицо под маской, изображавшей ее возлюбленного Александра Великого за написанием мемуаров. Бедняжка лежала на ложе, таком же неудобном, как и ложе Тео, поскольку оба вместе занимали лишь половину его, и вдобавок так тяжело и прерывисто дышала! Я воспользовался, проявив мудрость на глубину нефтяной скважины, паузой в возвратно-поступательном движении их тел и спросил Сесилию, нимфу мою сказочную, какие воспоминания сохранила она о своих фаворитах с синицей в руке и котом в мешке. И помнит ли альянсы их плоти в ходе тех оргий, столь омерзительных, что и ангорский кролик затруднился бы отличить велосипед от буфета в стиле Генриха II.
Перепелочка моя пасторальная, в смятении от любви, которую я ей внушал, не узнала во мне своего бывшего соседа, невзирая на весь мой неизгладимый опыт. Я был даже близок к мысли, что мои настойчивые напоминания о ее прошлом в порядке общей очереди и в присутствии Тео вызвали у нее весьма умеренный энтузиазм. И в самом деле, она принялась вопить так, будто серебристый кондор похитил у нее табакерку, которую завещал ей отец в тот вечер, когда, ненароком и до краев залив зенки, отправился в лучший мир.
Немного времени спустя, поскольку на руках у меня не было обратного билета, я захотел поведать ей тайну моей жизни. Впору было подумать, что она плевала на меня с высокой колокольни, хоть я и не жил в ризнице. Лично у меня создалось впечатление, будто она меня слушала, хоть губы ее не отрывались от губ Тео, не говоря уже о прочих отверстиях, помимо рта, и пальцах в небе. И правда, принимая во внимание бурный характер ее протестов, когда она выныривала время от времени из-под одеяла, я понял наконец, где зарыта собака.
Кто-то мог бы выдвинуть абсурдный тезис, будто мое присутствие, как ложка меда в бочке дегтя, доставляло ей некоторые неудобства, ибо со второго захода, которого я удостоился, она разорвала в клочки мою маску Александра Великого, которая, когда я ее кое-как подлатал, могла напомнить разве что черты Наполеона Маленького.
Без маски и даже с открытым забралом я поведал Сесилии, мосту вздохов моих, тайну моей жизни, неосмотрительно доверенную Полишинелю.
Много лет я оставлял дверь родительского дома распахнутой настежь, как Энгрову скрипку, лелея надежду, что однажды ночью, после очередной вакханалии, она переступит мой порог, пусть даже нагая и без запасной покрышки. Я мечтал дать ей пристанище под моим кровом, потому что она была легче и грациознее швейной машинки.
Небрежно и поделив шкуру убитого медведя, я указал ей место в Корпусе, где. находился ключ от моей комнаты; альков этот систематически не закрывался, на тот случай, если она однажды ночью ошибется дверью, идя к Тео, чтобы полюбоваться балдахином с изнанки.
Порой, завтракая в одиночестве, я надеялся увидеть, как ее губы всплывут со дна моей чашки с кукурузными хлопьями, чтобы признаться мне в безумной любви.
Неправедный суд над Тео начался в одно прекрасное утро без раздачи конфет, поправ тем самым все традиции, согласно которым не пускаются в путь без должной амуниции. Я довел до сведения министра юстиции по телефону, что Тео, в знак протеста, поскольку он ни о чем ни сном ни духом, объявит голодовку, что всегда исключительно полезно для аппетита. Много часов Тео в рот ничего не брал и все это время, не имея ни гроша за душой, продолжал объедать государство. Оно и понятно, ибо, как я уже говорил, он знать не знал, что за крепостной стеной над ним вершат суд, более гнусный, чем гнойный прыщ и даже свищ. Я намеренно ему об этом не говорил, не из-за обидчивости его или материализма, просто не хотел, чтобы небо ему показалось с овчинку.
Субтильная меланхолия овладела мною так, что впору было принять Пирей за человека, и Сесилия, пальма моя стройная, с безграничной деликатностью решила не обращать на это внимания, хоть и была вполне способна исполнить наизусть речитативом оружейный каталог Сент-Этьена. На деле же разреженно и разряженно исполняла она тем же речитативом и в пышном плюмаже признания в любви Тео с оружием и обозом, ибо не в деньгах счастье.
Эта варварская тяжба меж кошкой и собакой, если б стороны придерживались свободно конвертируемых фактов, оказалась бы в мгновение ока и по определению до банального оригинальна! Тео был невинен, как недоношенный младенец.
Назавтра, когда министр юстиции вновь позвонил мне по телефону, я довел до его сведения, что жду его с моей сковородкой-фритюрницей для базуки, которую я всегда держал вместе с крестами для груди и кустами для головы в походной аптечке. Он же, зайдя слишком далеко и без долгого ящика, посоветовал мне проявить благоразумие.
Я отвечал ему по горам и долам и не в бровь, а в глаз, что никак не могу прислать фото Декарта за написанием «Рассуждений о методе» (а вот интересно, почему говорят «в своей тарелке», а не в своей сковородке»?).
Сказать по правде, любители устриц никогда мне не нравились, особенно если они на досуге исполняли обязанности министров с портфелем и без зазрения совести. Надо обладать глупейшей амбициозностью и плебейством ячменного сахара, чтобы метить на позорный министерский портфель, перебиваясь с тарелки на сковородку. Как будто не нашлось бы в те времена тотальной безработицы и игры в ящик менее унизительного ремесла для такого трижды остолопа, как министр юстиции.
Я, как врач и санкюлот, прописал ему следующее: «Глупый министр юстиции, умерьте свои амбиции, я рекомендую вам провести остаток дней в вафельнице, поскольку вы в жизни не слышали ни слова протеста и про тесто. Вьючный вы осел!»
Адвокат тоже позвонил мне с высоты низкого авторитета правосудия. Он хотел лично побеседовать с человеком, которого собирался защищать без всякого Сезам-откройся. Мне пришлось посоветовать этому олуху, так мало сведущему в уголовном судопроизводстве, начать свою речь куплетом про матушку Мишель {32} дуплетом.
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Comments