Солдаты армии ТРЭШ - Михаил Лялин Страница 17

Бомж садится на корточки, держа пакет перед собой на расстоянии вытянутых рук. Садится и очень осторожно ставит его на засранный пол. Ставит, а сам придерживает пакет с молоком за края. И сидит с лицом мученика, погибающего за святую веру… Он еще держит пакет, но уже более отстраненно, как держат на расстоянии обгаженную одежку грудных младенцев. И вот он отпускает одну руку, но другой по-прежнему с усилием сжимает пакет. На лице в последний раз отражается мучительная гримаса, а затем оно становится каменным и непроницаемым со стороны. Бродяга решительно встает, одновременно отпуская злосчастную тару, и неровной походкой направляется к ступенькам выхода на поверхность. Пакет валится на пол, молоко ручьем бьет из отрезанного уголка и стекает в канавку с мочой. Я фыркаю от отвращения. При других обстоятельствах эта сцена вызвала бы у меня сердечный отклик, но уже слишком поздно, и становится абсолютно ясно, что незнакомку я сегодня не встречу. А возможно, что и вообще никогда…

Пелена злобы застилает мои глаза, когда я поднимаюсь по эскалатору пересадки на станцию метро «Гостиный двор». Я еду к Тесаку. Домой возвращаться очень уж тоскливо. Ярость странным образом обволакивает всего меня, будто сраную елочную игрушку заворачивают на годовое хранение в мягкую вату. Облокотившись на холодную стену станции, я угрюмо слежу за мельтешащими вокруг людьми. Я хочу закричать: «Какого хрена? Люди, одумайтесь, куда и зачем вам всем спешить? Мы становимся похожими на каких-то сраных насекомых, хотя созданы по образу и подобию Господа нашего? ЗАЧЕМ?! Зачем куда-то спешить, если в конце концов мы все равно сдохнем?!!» Это слишком мрачные мысли. Я пытаюсь вспомнить, когда они начались, и понимаю, что то, о чем мы думаем, не начиналось никогда, потому что мы родились, а они уже существовали, и значит, были уже кем-то помыслены. Получается – все наши мысли вторичны! Мы не прилагаем никаких усилий, просто берем их в нужный момент и используем. Вот почему каждый понимает суть высказанных в слове или формуле закономерностей природы окружающих нас вещей. Все элементарно – каждый знал это, но мысль не проходила дальше ассоциативного и чувственного восприятия. Может, и человек вторичен? Ведь все мы созданы по образу и подобию Господа нашего…

«Заткнись, – подумал. – Заткнись, это начинает пахнуть шизофренией и раздвоением сознания. Заткнись ради бога, заткнись!» Звенящей, так что аж груди жестко скачут в узком корсете из одежды, походкой в высоких сапогах крокодиловой расцветки на длиннющих каблуках врезалась в этот мир самоуверенная женщина. Не сказать, чтобы уж очень красивая, но явно знающая себе цену. По крайней мере, думающая, что знает себе цену. Она так жестко и резко опускает свою заостренную на концах обувь, что ее шагам в такт подпрыгивают не только заключенные в панцирь груди, но и слегка отвисшие щеки, выдающие ее весьма средний возраст. Она подходит к площадке перед эскалатором, и ее каблук застревает в узких перегородках гребенки. Она готовится одним резким движением вырвать ногу из железных перегородочек. Но неожиданно нога вырывается из плена кожаных крокодиловых сапог. Тут сразу подбегает настоящий джентльмен и пытается выворотить сапог из напольной решетки.

Дама средних лет презрительно отталкивает его и сама одним ловким движением извлекает обувку оттуда. Пока она стоит согнувшись, напяливая обувь, мужик в бешенстве встает и негромко, но едко произносит: «Старая шлюха» и, поворачиваясь, будто невзначай, толкает ее в плечо, тихонько, но достаточно для приземления этой женщины на задницу в своем пальто от «Валентино» или еще какого хера посреди грязнущего от тысяч ног пола. Дама делает абсолютно невозмутимый вид и даже в эту минуту отталкивает протянутую для помощи руку. Она сама встает, при этом извазюкав в пыли не только пальто, но и кожаные «под крокодила» перчатки. Так, извалянная в грязи, но гордая до усрачки, она, высоко подняв подбородок, таким же чеканящим шагом встает на ступень эскалатора. С желтой от пыли задницей. Я, спокойно наблюдавший за всем действом, в этот момент подумал, что люди похожи на дерьмо.

Постепенно, естественно, не сразу, мой разум затмевали нелепые образы, подхваченные сознанием из действительности, и я все глубже погружался в мрачные интерпретации реальности. Вот я уже еду к Тесаку в сторону «Примы» – стою, облокотившись на боковое ограждение сидячих мест. Я зол и страшно устал. Устал от всего – от чертовски долгого ожидания, от возложенных на него надежд, от окружающих меня дегенератов и моральных уродов, от той мысли, что и я сам ничем не лучше, от навязчивых идей… Я тупо гляжу прямо перед собой будто в пустоту. И только через значительный период времени замечаю, как ответно вызывающе на меня вылупился хач, стоящий в полушаге от меня. Он среднего роста, чуть шире, чем надо, плечи делают его ходячим квадратом. Я усмехаюсь, и он явно глазами бросает мне вызов. Но он не знает, сколь глубоко мне насрать на происходящее вокруг. Я просто еду до конечной, вот и все. За спиной хача виднеется еще одна рожа такой же национальности. Тот поменьше своего собрата по аулу, тощеват и из-за этого более подвижен и задирист. Он все время говорит что-то на ухо первому, очевидно, подзуживая на драку. Но я на его месте не стал бы рисковать, больно хорош мой левый крюк. А сейчас, в ограниченном справа дверьми вагона пространстве, он наиболее приемлем.

Наконец, подначенный словами своего другана, здоровяк заливается смехом. Он явно рассчитывает на провокацию, дабы вторым нанести «оправдательный» удар. В переполненном под вечер транспорте народ займет сторону отбивающегося. Если вообще вступится. В ином случае свидетели же все равно покажут, кто завел первым драку. И, в конце концов, за редким исключением, виновным будет признан нанесший первым удар. Это не правило солдата армии ТРЭШ, так, жизненное наблюдение.

Они не знают того, что ведомо мне: когда «кишка» подползает к «Ваське», хачи только больше распаляют друг друга, переговариваясь (теперь-то я уже это отчетливо слышу) на своем ебаном языке. Я невозмутим. Мои мысли далеки отсюда. Они стоят до последнего, когда уже все пассажиры вышли и зашли, когда по вагонам разнеслось: «Осторожно! Двери закрываются!» Только после всего этого тощий хач сделал пару шагов в вестибюль и остановился, ухмыляясь и дожидаясь дружка. Этот последний совершил под конец слишком уж большую глупость, такую, что мне пришлось возвратиться из дальнего путешествия и принять кое-какие меры. Квадратный хач решил, будто я толерантен и абсолютно безобиден. Он, готовясь к выходу и повернувшись ко мне боком, ткнул мне в грудь указательным пальцем правой руки. Он презрительно усмехнулся и начал поднимать ногу, дабы перешагнуть на платформу, но… Я моментально своей правой ладонью обхватил его правую и накрепко зашел в зацеп пальцами. Коротко повернув кисть по часовой стрелке, я вынудил хача податься чуть вперед и зажмуриться от резкой боли. Потом он познакомился с моей левой. Описав дугу, плотно сжатый кулак (Эх, жалко потерял можжевеловые шарики!) врезался в его правую скулу, да так, что зубы отчетливо клацнули друг об друга. Таким образом горец еще сильнее подался вперед, но в границах, которые позволял ему мой захват правой. И в этот момент, ни миллисекундой раньше, ни миллисекундой позже, двери вагона захлопнулись. Его рожу сильно придавило, и ясная тупая боль гримасой обрисовалась на его сраном лице со щетиной. Когда двери раскрылись на долю секунды, я успел увидеть черную полосу от резиновой прокладки на щеке и вытолкнуть теперь податливое тело наружу к его охуевшему и обосравшемуся собрату.