Ночь оракула - Пол Остер Страница 17

Ник не уезжает из больницы, пока не убеждается, что жизнь Эда вне опасности. На утро назначена операция — тройное шунтирование. Ник выходит из приемного покоя с мыслью, что завтра, когда он приедет проведать больного, тот уже будет на пути к выздоровлению. Во всяком случае, так уверял кардиолог. Но разве можно в чем-то быть уверенным, когда речь идет о скальпеле, режущем по живому? Эдвард М. Джонсон, более известный как Эд Виктори, умирает на операционном столе, и врачу, сделавшему столь оптимистический прогноз, остается только развести руками.

Но предъявить кардиологу какие-то претензии Ник в любом случае не смог бы. Вернувшись из больницы в свой подземный бункер, он совершил роковую ошибку и даже сам не понял, насколько она серьезна, так как в тот момент, да и в последующие дни, он продолжал считать, что его босс Эд Виктори жив и невредим.

Пачка денег и связка ключей, полученных от Эда, лежали у Ника в правом кармане поношенных брюк, приобретенных в благотворительной миссии. Открыв амбарный замок, он сунул ключи в левый карман, забыв, что там здоровая дырка. На его счастье, скользнув по ноге, они со звоном упали на бетонный пол, после чего снова оказались у него в руке. И этим лимит удачи был исчерпан — или почти исчерпан. Вместо того чтобы спрятать ключи в целый карман, он, войдя в хранилище и решив немного потрудиться, положил связку на полку с телефонными справочниками — ключи оттопыривали бы карман и царапали ногу при каждом движении. В тот день в подземелье было как-то особенно промозгло. Через полчаса, вместо того чтобы согреться от физической работы, Ник окончательно продрог и подумал о своей комнатке с портативным электрообогревателем. Вспомнив про ключи (судьба еще раз была к нему благосклонна), он прихватил их с полки, но по дороге решил заглянуть в варшавский справочник 1937–1938 года, который привлек его внимание еще в первый визит в архив. Он отправился за книгой в другой конец помещения, имея в виду полистать ее в более удобной обстановке. И снова положил ключи на полку, но на этот раз, найдя нужный том, он благополучно забыл о них. При других обстоятельствах это не создало бы никакой проблемы. Подойдя к двери и не обнаружив при себе ключей, он просто вернулся бы за ними туда, где он их оставил. Но в то утро, в суете, вызванной сердечным приступом босса, дверь осталась открытой, а сейчас Ник, на ходу листая телефонный справочник и мысленно прокручивая в голове жуткие истории Эда о немецком концлагере, действовал на автопилоте. Скорее всего, он был уверен, что сунул ключи в правый карман, и потому, спокойно войдя в комнату и включив свет, он ногой закрыл за собой дверь… и оказался запертым. Замок защелкивался автоматически, и открыть его можно было только ключом.

Думая, что ключи у него в кармане, Ник до поры до времени ни о чем не догадывался. Включил обогреватель, сел на постель и, осторожно переворачивая ветхие потемневшие страницы, с головой погрузился в книгу. Через час он согрелся и решил продолжить работу. Тут-то все и обнаружилось. Он даже расхохотался, удивляясь собственной рассеянности, но тут же осознал серьезность своего положения, и ему стало не до смеха. Следующие два часа он провел в мучительных поисках выхода.

Это ведь не обычный подвал, а бомбоубежище, рассчитанное на взрыв водородной бомбы, — стены в два слоя толщиной метр двадцать, под ногами бетонка в тридцать шесть дюймов, армированный потолок из цемента и штукатурки. Неприступная крепость. Слабую надежду вроде бы внушали вентиляционные люки под потолком, но после того как Нику удалось отодрать от стены чугунную решетку, он быстро убедился, что сквозь такую узкую шахту разве что ребенок пролезет.

А в это время, можно сказать, над его головой, палимая горячим полуденным солнцем, его жена расклеивала на фонарных столбах и стенах домов листовки с его портретом. А завтра жители города, раскрыв за утренним кофе газету, увидят на седьмой странице все тот же портрет и подпись: ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА?

Навозившись с вентиляционной решеткой, Боуэн присел на кровать, чтобы спокойно обдумать ситуацию. Чего паниковать? Холодильник и шкафчик забиты едой, воды и пива тоже достаточно — этих запасов на полмесяца хватит, а ведь ему надо продержаться от силы неделю! Да что там неделя, через пару дней Эд выпишется из больницы и освободит его из заточения…

Настроившись на короткое пребывание в камере-одиночке, Боуэн призвал в союзники мужество и терпение, а что еще ему оставалось? Он перечитывал «Ночь оракула» и листал телефонную книгу. Он делал в день по тысяче отжиманий. Он строил планы на будущее, стараясь не думать о прошлом. Завзятый атеист, он внушал себе, что это Бог его испытывает и он должен встретить испытания с достоинством и душевным равновесием.

К тому моменту, когда на улицах Канзас-Сити появился автобус из Нью-Йорка с Розой Лейтман, прошло пять дней. Ник в очередной раз сказал себе, что его вот-вот выпустят на свободу, и тут перегорела лампочка под потолком. Почти полная темень, только тусклое оранжевое свечение исходит от спиралей обогревателя…

Мое выздоровление, по словам врачей, зависело, в первую очередь, от правильного распорядка дня и полноценного сна. Просидев за письменным столом чуть не до рассвета, я, конечно, совершил глупость, но эта синяя тетрадь буквально засосала меня, и я совершенно забыл о времени. Я вытянулся рядом с Грейс, подумав, что за нарушение режима меня наверняка ждет расплата — носовое кровотечение, или предательская слабость в ногах, или приступ сильнейшей мигрени, — одним словом, хорошенькая встряска, от которой лучше мне не станет. Но следующее утро оказалось ничем не хуже предыдущих. Может, мне нужен вовсе не отдых, а работа? Может, писательство и есть секрет моего выздоровления?

Я полагал, что после ее воскресного недомогания Грейс возьмет отгул, но, к своему удивлению, проснулся один. На кухонном столе лежала записка: «Сегодня мне гораздо лучше, и я решила пойти на работу. Спасибо тебе, Сид, за вчерашнее. Ты просто душка. Недаром ты играл за „синих“». Внизу, после автографа, приписка: «Чуть не забыла. Мне надо упаковать подарок для отца, а у нас нет скотча. Ты не купишь во время своей утренней прогулки?»

В этом вся Грейс. Она работала по контракту художником-оформителем в крупнейшем нью-йоркском издательстве. Чего-чего, а скотча там хватало. Покажите мне «белого воротничка», который бы не прихватывал из своего офиса какую-нибудь мелочь. Люди, получающие приличную зарплату, уносят домой карандаши и ручки, бумагу и конверты, скрепки и резинки, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Но только не Грейс. И вовсе не из страха быть пойманной с поличным, просто ей и в голову не приходило взять чужое. Я это объясняю не законопочитанием, не ее особой праведностью и уж тем более не религиозным воспитанием, заставляющим ребенка дрожать перед десятью заповедями. Сама мысль присвоить что бы то ни было противоречила ее образу жизни. Грейс могла иронизировать по поводу философии «синих», но она, конечно же, была постоянным и бескомпромиссным членом команды, и то, что в своей записке она вернулась к этой теме, меня по-настоящему тронуло. Она как бы еще раз извинилась передо мной за свою резкость тогда в такси, извинилась тонко и ненавязчиво, как умела только моя Грейси.