Песнь камня - Иэн Бэнкс Страница 17

Ночь опускается на замок, и я вновь погружаюсь в сон. Сновиденья, милая моя, движутся вслед за осознанными раздумьями, обращаются к тебе, так и не вернувшейся. Грезы эти выманивают из сознания старые сладострастные воспоминания — воскрешенные, разбухающие в глубине, — ударяют в голову вновь накатывающим наслаждением.

Во сне я ищу тебя; оступаясь, бреду средь пейзажей страсти, где облака и сугробы превращаются в подушки, в щеку под пальцами, в бледные тугие груди. Спускаясь в расщелину, окаймленную бахромой папоротников, капитулируя пред липучим омутом и сладко-горьким его запахом, я вижу деревья, что возносятся ввысь, испуская аромат времени, над кривыми сплетениями корневых вен; гладкие каменные обломки, что ныряют в расщелины; стебли высятся, пульсируя соком и жизнью; падалица упала и раскололась; разломы в самой земле окружены каменистыми гребнями и коронами — и я понимаю, что все здесь таит в себе нечто желанное. Поклонявшийся прежде и вожделеющий затем, я полупотерян, словно отчасти заражен твоей натурой.

Я присвою эту землю; я хочу взять ее, сделать своей, но не могу. Вода остается водой и ничем более, возвышающиеся деревья — всего лишь деревья; фрукты гниют, а камни, гладкие и кривые, словно что-то обещают тому, кто поднимет их, унесет… но они никогда не двинутся.

Остается лишь метаться и вертеться в огромной постели; раньше в сходных обстоятельствах я поднялся бы этажом выше в поисках подходящей горничной или другой прислуги, с кем скоротал бы ночь, но сейчас у нас в услужении одни мужчины; не вижу, что может возбуждать в наемных руках.

Положившись на милость волн, дрейфую на плоту кровати, кружусь, покинутый во снах, точно потерянное судно, отдавшееся килевой качке, направляемое лишь вздымающимися волнами да порывами ветра. Тело твое — далекое воспоминание, будто смутный проблеск земли.

Потом, вдруг — странная метаморфоза, реальностью созданный образ. Наша храбрая лейтенант вернулась, отослала тебя ко мне, и ты тихонько вползаешь в постель и проскальзываешь меж простыней. Во сне я поворачиваюсь и выныриваю в абсолютное пробуждение; ты встаешь на колени, затем ложишься — все так же молча. Я крепко прижимаю тебя к себе, открытая моя. Ты смотришь, полуодетая, под темным балдахином, накрывающим нас. При свете — двойном, от умирающего в камине огня и ровного потока лунного сияния, что льется в окно, — я чувствую, как горят твои щеки. Кожа и волосы твои пьянят свежестью, а длинные черные распущенные волосы ложатся тяжело, убранные веточками и клочками листвы.

У тебя тот сломленный рассеянный взгляд, что я помню с первых дней нашего знакомства. Я сбоку гляжу тебе в глаза, и мне кажется, что теперь вижу в них больше, чем когда-либо. Порою правдиво лишь боковое зрение; самости, лица, надетые нами, чтобы легче идти по миру, слишком привыкли к лобовым атакам; мне кажется, сейчас я различаю в тебе больше истины, чем за все время, что прямо вопрошал. Полагаю, мне следовало догадаться раньше, ибо общие склонности научили нас, что интерес растет, проявляясь косвенно.

— Все хорошо? — спрашиваю я. Ты задумываешься, потом киваешь.

Люди лейтенанта шумят во дворе; моторы рычат и стихают, падают винтовки, за опущенными шторами дрожат огни, крики эхом отдаются в стенах замка, точно голоса камней, и замок вокруг нас дышит больше, чем мы.

Я настойчив.

— Как прошел день? Снова заминка.

— Вполне.

— Ничего не хочешь мне рассказать?

Ты чуть поворачиваешь голову и смотришь на меня.

— Что ты хочешь знать?

— Где была. Что происходило.

— Я была с Комой, — ты глядишь в сторону. Я пытаюсь замахнуться, но рука запуталась в складках постельного белья. Чтобы ее высвободить, приходится с ворчанием перекатиться по кровати. — Мы ездили за холмы, на ту сторону, — продолжаешь ты.

Теперь рука свободна, но мне не удается разжечь в себе гнев для удара. В конечном итоге не исключено, что я приписываю тебе чрезмерное остроумие, «…была с Комой». Фразу можно понять предельно невинно. И кроме того, припоминаю, я решил не ревновать. Освобожденной теперь рукой я приглаживаю волосы себе, потом тебе, вынимаю обломки веточек, и они падают на подушку.

— Что-нибудь происходило? — спрашиваю я.

— Они нашли козу, привязанную к столбу на одной ферме. На другой был бак солярки — они пытались слить, но не смогли. Прострелили бак, перелить через дырку в контейнеры. Оказалось, просто вода. Еще было место — они говорят, сиротский приют, на западе. Я о нем не слышала. Все дети были распяты.

— Распяты? — хмурюсь я.

— На телеграфных столбах. На дороге, снаружи. Двадцать или больше, вдоль дороги. Я сбилась со счета. Плакала.

— Кто это сделал?

— Они не знали, — Ты поворачиваешься ко мне. — Первого попавшегося им на этой дороге они застрелили. Все. Все одновременно. Он уходил и тащил какие-то ящики с едой — они думали, он их, наверное, взял из приюта. Сказал, что детей не заметил, но они поняли, что врет.

— А потом что?

— Они нашли в холмах карьер, склад динамита, но там было пусто.

— А потом?