Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник Страница 17

– Я тут сдохну, клянусь! – крикнула я. – Я покончу с собой, если вы не отдадите меня за Парвиза!

После столь длительного молчания громкие крики меня утомили, я обхватила голову руками и снова закрыла глаза.

Весь следующий день я то просыпалась, то вновь засыпала. Время от времени в дверь по очереди колотили Пуран, Санам, моя мать, умоляли отпереть, впустить их. Я никому не открыла. В конце концов я, должно быть, потеряла сознание, потому что все голоса исчезли и я не слышала ни звука.

Ночью я проснулась оттого, что в дверь забарабанили.

– Форуг, – окликнула меня мать. В последовавшей тишине я даже сквозь тяжелую деревянную дверь слышала, как она дышит. – Отец нашел тебе жениха, – сказала она наконец. – Свадьба в эту субботу.

7

Представьте себе такую картину. Ту, которую я представляла неоднократно. На четвертый день после того, как я заперлась в подвале и отказалась есть, разговаривать и выходить, Полковник чуть свет сел на заднее сиденье черного «мерседеса». Медали на его груди сияли, стрелки на брюках были острее ножа. «В Ахваз», – велел он своему шоферу и положил на колени трость с серебряным наконечником.

Отец терпеть не мог сплетен, считал их «бабьей чепухой», но на третий день моего добровольного заточения, о котором перешептывалась вся округа, слухи и домыслы превратились в неоспоримые факты. «Она встречалась в городе с мужчиной», – говорили обо мне. «Когда я видела их в прошлый раз, – сообщала соседка, – у них с сестрой все лицо было в синяках, да таких, что и под чадрой не скроешь».

Полковник выехал из Тегерана затемно. В часе езды от столицы пейзаж выглядел совершенно иначе. Деревья попадались реже и постепенно исчезли вовсе: кругом тянулась растрескавшаяся от солнца глина. Ветхие хижины и караван-сараи было не отличить от раскинувшейся за ними пустыни: насколько хватало глаз, виднелись серо-бурые поля, лишь изредка вдалеке мелькал бирюзовый купол мечети.

В тот день – в день, когда полковничьи сапоги переступили порог ханум Шапур и растоптали ее жизнь, – была среда. На заре, после первых молитв и омовений, она пошла в курятник за домом, выбрала самую упитанную его обитательницу и под мышкой принесла в кухню. Расположившись над раковиной, сильной рукой свернула белой курице шею и принялась липкими от крови пальцами ощипывать перья.

При мысли о Парвизе ханум Шапур улыбнулась. Ее единственный сын, ее чешме чераг, свет очей. Три года назад он уехал из провинции работать в Тегеран. С тех пор каждую пятницу мать неизменно дожидалась его на вокзале. «Я за тебя умру» – этими словами она встречала и через два дня провожала Парвиза.

Днем, приготовив курицу, ханум Шапур плеснула себе в чашку горького черного чая и начистила баклажанов для рагу. Закончив, поглядела на наручные часы: 17:00. У нее оставалось еще два часа: она успеет приготовить курицу с баклажанами, любимое блюдо Парвиза, а заодно долму и фаршированные перцы. Она засучила рукава и принялась жарить баклажаны. Потом взялась за рис, но тут в дверь постучали.

Ханум Шапур замерла у порога. На двери было два медных молотка – один для мужчин, другой для женщин, – и каждый звучал по-своему. Она прислушалась. Пришел мужчина. Ханум взяла из алькова чадру. Наверное, Парвиз позаимствовал у кого-то машину и приехал пораньше, чтобы сделать ей приятное, подумала она, открыла дверь и увидела не сына, а хмурого Полковника.

Правила хорошего тона запрещали выказывать удивление столь неожиданным визитом, а неудовольствие или раздражение – и подавно.

– Вы оказали нам честь, корбан, – ханум Шапур опустила глаза и поклонилась. – Муж отдыхает, но если угодно, я его позову.

– Нет, ханум. Я к вам. По делу.

Она понятия не имела, какое у него может быть к ней дело, однако, судя по отрывистым фразам Полковника, на пороге об этом лучше не спрашивать, чтобы не услышали соседи.

Ханум провела Полковника через внутренний двор в скромную гостиную в глубине дома, а сама вернулась на кухню заварить чай. Полковник дожидался ее, крепко сжимая трость с серебряным наконечником. После целого дня тряски в клубах пыли по дорожным ухабам стрелки на его брюках были такими же острыми, как утром, когда он выехал из Тегерана.

Встреча получилась необычная и, уж конечно, нежданная. Традиционно сватовством занимались женщины, хотя последнее слово оставалось за отцом невесты. В этом же случае – в моем случае – разводить церемонии и прибегать к ухищрениям было некогда. Впрочем, рубить сплеча тоже не полагалось: все же Шапуры – родственники моей матери, и негоже было угрожать им или сразу выдвигать требования.

Вернулась ханум Шапур с подносом, на котором позвякивали ложки. Полковник взял чашку чая, но от сладостей отказался. Ханум кивнула, поставила поднос и уселась в кресло напротив него.

Пора было отбросить любезности и перейти к делу. Не успела ханум Шапур поднести чашку к губам, как Полковник откашлялся, расстегнул пиджак, вынул из внутреннего кармана стопку кремовых конвертов и положил перед ней на столик. Сертификат о моем целомудрии не доставал, в этом не было необходимости – по крайней мере, пока.

Ханум Шапур сразу узнала почерк сына, но ничего не сказала. Она совершенно растерялась. Полковник решил, что она не умеет читать. Иначе с чего бы ей, открыв рот, таращиться на письма? Видимо, придется прочесть их вслух, подумал он. К этому унижению он оказался не готов. Он крепче сжал рукоять трости, потянулся к письмам, но ханум Шапур подняла на него глаза и вскинула руку, призывая его к терпению. Все-таки в детстве она три года ходила в школу и худо-бедно выучилась грамоте.

«Моя милая Форуг», – прочитала она. С этой фразы начиналось каждое письмо. Ханум знала, что Форуг – дочь Полковника. Она хорошо помнила меня по летним каникулам в Дербенде: дикарка, которая после прогулки в горах возвращалась домой с мокрыми волосами, обгоревшим лицом и в грязных брюках. Помнила она и о том, как в гостях у кузины я при всех сконфузила ее сына своей бесстыжей улыбкой, так что тот покраснел и пролил чай.

Ханум Шапур давно подыскивала сыну невесту. Одна казалась ей чересчур простой, вторая – слишком бедной, третья – донельзя распущенной; так одну за другой она забраковала всех девушек Ахваза и принялась за соседние деревни, но и там достойной партии не нашлось. У Парвиза эти вялые поиски не встречали ни одобрения, ни порицания. «Делай, как считаешь нужным», – отвечал он всякий раз, как мать заводила речь о женитьбе. И сейчас ханум Шапур расценила эти выражения любви как предательство: кто бы мог подумать, что ее сын способен на такое коварство!

Спокойно и равнодушно она сложила письма, вернула их на столик, сцепила руки на коленях и посмотрела Полковнику в глаза. Она ничуть его не боялась.

– Если вы не следите за дочерью, – проговорила она, – мне-то какая печаль?

Ни взгляд, ни голос ее не дрогнул.

Полковник подался вперед, оперся на трость.

– Сколько лет вашему сыну Парвизу? – уточнил он с деланым любопытством.