Танцующий с тенью - Федерико Андахази Страница 17

– Ну что же, Хуан, – сказал импресарио как-то уж слишком доверительно, – посмотрим, чем вы нас порадуете.

Молина огляделся по сторонам, словно отмечая присутствие остальных жильцов, и спросил:

– Здесь? Сейчас?

Бальбуэна вытащил мундштук изо рта, в свою очередь осмотрел окрестности и изрек:

– Вообще-то мы готовили для вас сцену театра «Колон», но в последний момент как-то не получилось. – Этой репликой импресарио дал понять, что пределы его терпения довольно ограниченны. В конце концов прозвучал вопрос:

– Так вы будете петь или нет?

Хуан Молина закашлялся; он испугался, что его предполагаемый покровитель прямо сейчас встанет и уйдет. Молина тайком указал на галисийку, облокотившуюся на стойку при входе в пансион, и пояснил:

– Петь придется a capella [39], ведь гитару я сдал в залог.

Как юноша и опасался, услышав эти слова, Бальбуэна поднялся с места. Однако, против ожиданий Молины, направился он не к выходу, а к гостиничной стойке. Сосед по комнате смотрел на молодого музыканта, как будто хотел сказать: «Спокойно, никаких проблем». Потом Молина и Сальдивар наблюдали, как импресарио весело и сердечно о чем-то болтает с хозяйкой, а вскоре он уже возвращался с гитарой в руках. Вручая ее юноше, Бальбуэна небрежно обронил:

– Все улажено.

И вот Молина готовится петь. Он пробует струны, проходится по ним простым перебором и наконец приступает к первой строфе «Ночи моей печали» [40]:

Девчонка, я в тебя влюбился

любовью честной и большой,

остался с раненой душой,

остался я с шипами в сердце…

Если бы профессионалу потребовалось дать определение голосу Хуана Молины, он, не колеблясь, сказал бы: это тенор. Однако таким определением мало что удалось бы прояснить – и тем более описать…

…По вечерам, ложась в постель,

не запираю дверь теперь я —

мечтаю за открытой дверью,

что ты вернешься в этот дом.

Если использовать специальные термины, можно еще добавить, что Молина поет на два тона ниже, чем Гардель. Но и этого будет недостаточно, чтобы объяснить, какие чувства пробуждает своим пением молодой музыкант. А если выражаться не столь наукообразно, наверное, можно сказать, что цвет голоса Молины больше всего напоминает древесину дуба.

Не стало в комнате моей

твоих вазончиков с цветами,

твоих флакончиков с бантами,

подобранных тобой по цвету.

Если знаток музыки попытается избрать путь метафор, он, быть может, рискнет предположить, что тембр голоса Молины схож с треском поленьев в камине зимой или с первыми каплями дождя, падающими на раскаленный асфальт. Но и подобных сравнений окажется явно недостаточно. Молина обладает креольским выговором, при этом он начисто лишен манерности гаучо; он поет без украшательства, намеренно избегая цветистых переливов и надсадного крика.

Все так же в уголке за шкафом

висит гитара на стене,

но некому играть на ней

и нечем струны растревожить…

Звуки изливаются из горла Молины с такой же природной простотой, с какой ветер шелестит в листве дерева. И если что-то и отличает его манеру петь, так это мужественная уверенность, звучащая в каждой строфе.

Твое отсутствие известно

и лампе в комнате моей:

печальный мрак моих ночей

она рассеять не желает.

Когда Молина берет финальный аккорд, в воздухе еще дрожит прощальное соль-до, а его немногочисленная и завороженная публика не произносит ни звука, никому даже не приходит в голову пошевельнуться. Импресарио медленно поднимается, подносит руку к подбородку, слегка поворачивается на каблуках и, только проделав все эти телодвижения, излагает свой вердикт голосом, звучащим особенно жалко для тех, кто только что слышал голос Хуана Молины:

Тише, тише, юный друг,

вижу в пении мастак ты —

я введу тебя в тот круг,

где оценят в полной мере

эти скромные задатки;

как Милосская Венера,

ты останешься без рук,

ставя подпись на контракты.

Сосед по комнате, Эпифанио Сальдивар убеждает Молину заключить договор с импресарио, напевая на ухо музыканту:

Танцы, девушки, наряды,

роскошь нищете на смену —

только слушай Бальбуэну,

он ведь крутится, как пчелка.

Купишь все, что только надо:

лампы в форме лебедей,

дорогой халат из шелка,

каждый вечер будет пир —

как ведется у людей —

из икры и мармелада,

только слушай Бальбуэну

заживешь ты, как эмир.

Усатый благодетель обнимает Молину за плечи и, обращаясь к юноше как к родному сыну, зажав зубами мундштук, поет покровительственным тоном:

Спи и жди прихода славы —

позабочусь я об этом,

и, не будь я Бальбуэна,

я клянусь, что твой дебют —

скрипки, фортепиано, сцена,

встретит стоя весь Манхэттен

или даже Голливуд.

Сальдивар, порхая вокруг Хуана Молины словно мошка, со своей стороны, подтверждает слова Бальбуэны и красочно описывает будущее, которое ожидает молодого человека:

Кабаре, турне, арены

и девчонки – просто клад —

заждались тебя в Париже.

Слушай, слушай Бальбуэну:

как святой он, только ближе

и добрее во сто крат.

Скопишь денег больше, чем

накопил Мафусаил,

он за век, ты – за недели.

Заведешь себе гарем,

будешь пить «Клико» в постели,

слуг возьмешь себе британских,

чтоб дворецкий говорил,

утром справясь, что ты, как ты:

сэр, ваш мате есть готов.

И под трио близнецов —

трех марьячи [41]мексиканских —

ты останешься без сил,

ставя подпись на контракты.

У Молины, обложенного со всех сторон, даже не остается времени, чтобы посомневаться. Не выпуская юношу из объятий, Бальбуэна демонстрирует ему выгоды от покровительства человека, способного заниматься делами:

Представитель для артиста —

и опора, и престиж:

импресарио-аферисты