Каирские хроники хозяйки книжного магазина - Надя Вассеф Страница 17

Фатма была безграмотной и учила рецепты наизусть. Она не пользовалась никакими мерными стаканчиками, полагаясь исключительно на собственные ощущения. Ее власть над нашей кухней и нашим домом держалась на том, что ее знания были для нас недостижимы. Подруга моей матери не скрывала никаких деталей, но утаивала какой-нибудь один ингредиент, чтобы никто не смог посягнуть на ее владычество. Оба этих умолчания связаны с властью: с желанием ее заполучить, удержать и защитить. И когда в стране существует такая тенденция к цензуре и такая страсть к секретности, в таких умолчаниях есть особая ирония; это отчасти даже выглядит саботажем: то, что не записано, нельзя уничтожить.

Из-за кулинарной же книги я оказалась в цензурном комитете. Раскаленным воскресным утром лета 2004 года, когда я считала себя начитанным, но не очень хорошо ориентирующимся в окружающей действительности человеком, мне позвонили встревоженные экспедиторы. За два года существования Diwan мы уже сталкивались с такими ситуациями, дойти до которых в относительно лояльном деле книготорговли, как нам казалось, вообще невозможно. В процессе создания Diwan мы с Хинд и Нихал многое переосмыслили. Иммигрировав в страну бизнеса, мы быстро осознали, что, если мы хотим сохранить Diwan, нам придется адаптироваться к этому новому миру. Мы все понимали свою зависимость от общей экосистемы взаимопомощи и влияния. Это было особенно важно в таких чужих для нас областях, как бизнес, бюрократия и государственный аппарат, – при взаимодействии со структурами, с которыми нам пришлось очень близко познакомиться.

Когда Diwan стала продавать больше книг, а круг предпочтений нашей аудитории расширился, мы увеличили импорт иностранной литературы. По словам наших экспедиторов, одну из наших поставок из Великобритании задержали на таможне, потому что часть наименований в ней была признана нарушающими «общественную мораль». Человека, ответственного за эту поставку, – меня – вызывали в «Мугамму» на площади Тахрир (где семь лет спустя началась египетская революция).

Получив эту новость, я отправилась к своему юристу, доктору Мухаммаду, за советом.

– Устаза, бояться тут нечего. Они просто хотят познакомиться. Вы с Diwan стали хорошо известны всего за два года. Рано или поздно вы должны были столкнуться с цензурой. Воспринимайте это так, будто собака решила понюхать нового гостя в доме хозяина, – успокаивал он меня.

– Мне некомфортно, когда приходится заниматься вопросами, в которых я некомпетентна и не чувствую уверенности. (Мой формальный тон здесь неслучаен: такая манера речи – обычная практика в общении с «авторитетными фигурами» мужского пола.)

– Тогда пребывание на Земле будет для вас испытанием. Верьте в Божью волю.

После нашего разговора он попросил Адхама, младшего партнера в его конторе, сопроводить меня во время этого «дружеского» визита к цензору.

Президент Мубарак гордился тем, что при его власти Египет был страной, свободной от цензуры. Это означало, что нам разрешалось говорить и делать что угодно, если это находилось в рамках закона. Как законопослушные граждане, мы знали, что нам запрещается говорить, писать и публиковать в иностранной прессе что-либо нарушающее общественную мораль, угрожающее национальному единству или социальному порядку либо очерняющее репутацию Египта. Нарушение этих правил могло повлечь за собой тюремное заключение, выплату штрафа или лишение лицензии. Мубарак управлял нашей страной и нашими жизнями в соответствии с одной старой доброй египетской пословицей: «Бей закованных в цепи, чтобы свободным неповадно было».

В 2008 году оппозиционного журналиста Ибрахима Иссу приговорили к двум месяцам тюрьмы по обвинению в оскорблении президента, после того как он написал о слабом здоровье Мубарака. Против него были направлены гражданские иски, и эту историю широко освещали СМИ. В итоге Мубарак его помиловал. Как уважаемый и влиятельный представитель четвертой власти, Исса и не сел бы в тюрьму. Все это являлось лишь постановкой, целью которой было напомнить простым гражданам о том, что государство способно наказывать. Раньше я думала, что произвольная трактовка законов и непрозрачность самих этих законов – явление случайное. Но после почти двадцати лет ведения бизнеса в Египте я знаю, что это делается нарочно. Повсеместная неопределенность и бесконечные проволочки – это на самом деле инструменты контроля. Ты смотришь издалека и понимаешь, что однажды очередь дойдет и до тебя. А пока ты делаешь себя жертвой тотальной самоцензуры и взвешиваешь каждое свое слово так, будто за тобой постоянно следят.

Мой водитель, Самир, имел большой опыт навигации в каирском хаосе: в день, когда у меня была назначена встреча с цензором, он ловко мчал меня по забитым улицам Мохандисина ^[31]. Призывы к молитве, звучащие с минаретов, раздавались эхом по всему городу. Но это не мешало Самиру пулять в открытое окно то острым словцом, то убойной фразочкой. Его репертуар варьировался от «Ты, осел!» до моего любимого «Да ты ниже упавшего на землю лезвия». Особенно глубоко Самир презирал водителей микроавтобусов, которые славились тем, что ездили под воздействием любых веществ, какими только можно убить в себе само осознание собственного существования. Я не видела разницы между их подпитываемым гашишем пренебрежительным отношением к человеческой жизни вообще и к жизни других участников дорожного движения в частности – в том числе и к моей.

Так же безответственно вели себя и пешеходы. Я взвизгнула, когда на дороге из ниоткуда возник какой-то мужчина и устремился сквозь поток машин на другую сторону улицы. Самир его едва не задел. В Каире нет зебр, поэтому пешеходам без навыков олимпийского спортсмена тут просто не выжить, а уж тем более никуда не добраться – ведь им придется запрыгивать в автобус на ходу, ужиматься, чтобы в этот автобус поместилась еще куча других пассажиров, а потом выпрыгивать на дорогу в окружении не сбавляющих скорость машин. Светофоры показывают одно; полицейские, стоящие на перекрестках, показывают другое. Полный хаос. Улицы были местом протеста, будь то коллективного или индивидуального: наше равнодушие к правилам дорожного движения было в своем роде проявлением гражданского неповиновения – как и наш творческий подход к отношениям с бюрократией.

Самир был на год старше меня. Я в шутку говорила друзьям, что, за исключением моего отца, он был единственным полезным мужчиной в моей жизни. Для меня и многих других людей из того же социально-экономического слоя личный водитель в Каире был не роскошью, а необходимостью. В глубоко классовом египетском обществе различия между доходами и уровнем жизни людей разного статуса непомерны. Самир оплачивал мои счета за телефон, электричество, воду и налог на землю. Он продлевал мне все мои лицензии и членство в различных организациях. Ходил за меня в государственные учреждения. Все эти обязанности подразумевали выстраивание длинных, расходящихся веером связей и хрупких экосистем личных взаимоотношений. Поскольку теперь бо́льшая часть моего времени уходила на работу, Самир стал моим заместителем: он выполнял дела в соответствии с моими списками, закупал мне продукты, торговался с мясником Болболом, завозил мое неглаженое белье в хибару Акрама на другом конце Замалека и договаривался, чтобы выглаженные вещи прислали мне к тому времени, когда, как он знал, я наконец буду дома. Если я была на встрече и не отвечала на телефонные звонки, моя мама звонила Самиру, и он рассказывал ей обо всем распорядке моего дня. В те дни, когда я начинала работать раньше 8:30, он отвозил моих дочерей в начальную школу, покупал им против моей воли чипсы и проверял, чтобы они не оставили свои ланч-боксы в машине.