До востребования, Париж - Алексей Тарханов Страница 17

К тому же там играет музыка, и не какая-нибудь, а самые что ни на есть «Sous les toits de Paris» – это где Пиаф поет о том, что происходит «под крышами Парижа». К примеру, в последний раз я там слушал Мистингет «Mon homme» – все равно как в московской хинкальной ставили бы «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной». Это ж даже не Пиаф, это каменный век, 1930-е. Зоя Монроз, должно быть, такое слушала в «Гиперболоиде инженера Гарина».

Но тут все с удовольствием внимали тому, как «La femme à vrai dire / N’est faite que pour souffrir / Par les hommes» («Женщина, по правде сказать, создана для того, чтобы мужчины ее мучили»). И моя знакомая хозяйка булочной за соседним столиком, и совсем незнакомая, но привычная женщина средних лет, которая по четвергам ходит сюда с любовником (он дарит ей маленькие смешные подарки вроде майки «Адидас»), а по воскресеньям с мужем и дочерью, кивали в полном согласии. Я нарочно подчеркиваю – в воскресенье, потому что пойдите найдите в центре города вкусное место, открытое, наперекор профсоюзу, в выходной день.

В четверг мы сожрали там утку на двоих (по правде говоря, надо было ее брать на четверых, но это уже чистый свинг) и не жалели о своем обжорстве, а сегодня я пошел туда один с намерением рассказать вам всю правду о своей любимой – свиной вырезке с кровяной колбасой (boudin noir). И знаете, что произошло – как только мне ее принесли, я, потеряв человеческий облик, немедленно на нее набросился, совсем забыв об обязанностях репортера.

Потом были сыры, которые поставляет Мари Катреомм (отличная фамилия Quatrehomme: дословно – «четверо мужчин», поклон Мистингетт). Это семья потомственных сыроторговцев, которая, должно быть, вся пропахла сырами, потому что занимается ими уже целый век. Не буду делать вид, что я разбираюсь во французских сырах. Я вкус в них нахожу, да, но по именам плохо знаю. Для человека, прожившего жизнь среди российского и костромского, это, я считаю, простительно.

Мне повезло, я угодил в этот ресторан чисто случайно и задержался, укрепился, полюбил. И все время думаю, сколько еще замечательных мест я пропустил по незнанию.

Мало ли где они прячутся? Где лучше рыба – в степенном Le Duc на бульваре Распай, месте, которое между тем среди первых в Париже традиционалистов отважилось ввести в меню сырую рыбу? Или чуть подальше на углу с бульваром Монпарнас – в блестящем Le Dôme? Я предпочту «Дюка», хотя буду там чужаком, среди одних и тех же десятилетиями приходящих за рыбкой пожилых господ в костюмах. А мой сосед-антиквар с такой же страстью выберет «Дом», типично парижское заведение, где можно снимать классическую оперетту, – с блеском люстр и зеркал, золотой латунью и серебряным цинком. И с огромным устричным прилавком.

Вопрос, где сесть и где есть, – здесь и вправду один из основных, а пословица «скажи мне, где ты ешь, и я скажу тебе, кто ты» – одна из самых справедливых.

Президент Саркози после своей победы поужинал в модном и дорогом Fouquet’s, и не было ему прощения. Зажрался, сказал народ и через много лет, нарядившись в «желтые жилеты», с удовольствием сжег ресторан.

Когда был избран президент Франсуа Олланд, он не подкачал и в решающий день поужинал в провинциальном Le Centrale в своем городке Тюлль, где он много сроков оттрубил депутатом. И вся страна – без всякого андерсеновского волшебного горшка – знала, что было на столе. Сначала утиный паштет, потом сморчки, сейчас сезон, потом говяжье филе с перигорским соусом и, наконец, клубничный десерт, а запил он это бордо. Так и писали в газетах.

Что ел в ночь своего избрания президент Макрон – мы не узнаем, а вот где он отпраздновал выход во второй тур президентского голосования, знают все. Он пошел на Монпарнас в «Ротонду», за что тоже получил порцию упреков. И даже двойную порцию. Но тем не менее выбор был достойный – знаменитое кафе с историей, литературное. Точно в Лувр сходил. И в то же время это не самое дорогое в Париже, так что пусть ест, если нравится.

Всеобщий интерес к тому, что не в своей тарелке, принимает самые забавные формы. Я подумал об этом вчера, когда мы отправились ужинать в одно рыбное место на бульваре Распай. Я боролся с дорадой (разумеется, натуральной, свирепой, дикой, морской, а не воспитанной в морском колхозе) и удивлялся, почему сосед, красавец-француз, заглядывает мне в тарелку. Я боролся, а он смотрел, смотрел, смотрел – и наконец не выдержал. Взяв из моих рук плоский нож и трехзубую вилку, он мгновенно распластал дораду, как Ленин марксизм, – на три источника и три составные части.

«Извините, – сказал он. – Не удержался. Я, знаете ли, хирург».